Виолончелист (СИ) - Монакова Юлия

Эмоциональность Максима в игре была ему одновременно и лучшим другом, и злейшим врагом. Если всё получалось — он буквально душу вкладывал в своё исполнение, а вот когда что-то шло не так… Однажды, психанув на сложном пассаже, который всё никак не хотел получаться, Максим в ярости кулаком проломил в инструменте дыру. А затем ему было очень стыдно, потому что виолончель одолжила для занятий мамина близкая подруга тётя Оля.

Глава 2

Фаина Романовна стала его проводником в мире музыки. Феей-крёстной. Ангелом-хранителем. Практически второй мамой — точнее, скорее, бабушкой.

“Мой милый, толстый, добрый старый ангел…” — с нежностью думал о своей учительнице Максим. Даже спустя многие, многие, многие годы он мог воспроизвести в памяти её незабвенный, ничуть не поблёкший со временем образ: пожилая, тучная, со старомодной причёской — валик надо лбом, в идеально выглаженном шерстяном платье с кружевным отложным воротничком и белоснежными манжетами…

Иногда они устраивали чаепития прямо в классе: Фаина Романовна приносила из дома какую-нибудь невообразимую вкусноту, которую пекла сама — орешки с варёной сгущёнкой или вафельные трубочки с кремом. Под чаёк они с Максимом вели серьёзные, долгие и обстоятельные беседы о жизни и об искусстве.

Дворжецкая сетовала на царившее в стране смутное, переходное, неопределённое время: учиться музыке шли только самые отъявленные фанатики, а уж желающих освоить виолончель можно было пересчитать по пальцам: кому охота всё время таскать на спине огромный ящик?

— Когда я ездила на гастроли, — вспоминала старая виолончелистка, — мне неизменно приходилось заказывать два билета: для себя и для своего инструмента.

Как ему не хватало поддержки Дворжецкой, её мягкого густого голоса, ободряющего слова, ценного совета — особенно в первые месяцы в Лондоне, в период мучительной адаптации к чужбине, болезненной притирки к местному быту и менталитету, невыносимой тоски по Питеру, матери и по своей косоглазой…

Фаина Романовна оказалась права: вскоре Максим уже запросто исполнял на виолончели “Тоску по весне” Моцарта, в то время как его самого практически не было видно из-за массивного инструмента. Маленькие пальчики уверенно и крепко держали смычок.

Учился Максим хорошо, но в первые годы панически боялся публики и академических концертов — до дрожи, икоты и слёз. Маму нервировала неожиданно открывшаяся фобия сына, и она всерьёз расстраивалась из-за четвёрок, полученных за эти самые концерты.

— Понимаешь, Максимка, — говорила она ему, — если музыкант боится сцены — то, считай, грош ему цена как профессионалу. Выступления перед зрителями и есть главный показатель мастерства. Репетиция — это домашняя работа, а концерт — контрольная, чувствуешь разницу?

Однако сама Дворжецкая была спокойна, как удав, и невозмутимо внушала Максиму, что всё у него получится, что он лучше и талантливее всех, хоть это было и не слишком педагогично. Ну, она и не скрывала, что этот обаятельный, подвижный, как ртуть, вечно лохматый мальчишка был её любимцем.

— Когда ты выходишь на сцену, не думай о том, сколько народу собралось тебя послушать. Выбери из толпы одно лицо, наиболее симпатичное и располагающее к себе, — советовала она мальчику, — и играй только для него. Исключительно для него, не думая об остальных! А ещё лучше: представь среди зрителей в зале какого-нибудь важного и дорогого тебе человека — маму, лучшего друга или ещё кого-то…

На каких только концертных площадках не приходилось выступать впоследствии Максиму! Ему рукоплескали Альберт-холл и Китайский национальный театр, зрители устраивали виолончелисту овацию в Аудиторио-де-Тенерифе, окутывали обожанием в Сиднейском оперном театре и осыпали букетами в Кремлёвском дворце…

А он среди тысяч и тысяч зрителей неизменно видел одно-единственное лицо — с раскосыми глазами-хамелеонами.

Лера раздражала его до печёнок, до трясучки, до тошноты.

Он и сам не мог толком объяснить причину этой ненависти. Ну, она что-то когда-то ляпнула, ну, он ответил в тон — но ведь становиться из-за этого заклятыми врагами даже смешно… Однако Максим всякий раз не мог удержаться от того, чтобы не выдать очередную порцию гадостей в её адрес. Девчонка платила ему той же монетой — они постоянно либо переругивались в классе, либо подчёркнуто сторонились друг друга, а если нечаянно сталкивались лицом к лицу — злобно шипели под нос ставшие уже привычными оскорбления:

— Цыган черномазый…

— Китаёза косая!

Лера достаточно спокойно реагировала на обидные слова, относящиеся к ней лично, а вот оскорблений в адрес матери терпеть абсолютно не могла. То, что её мама работает в школе техничкой, ни для кого не было секретом, так что не только Максим, но и остальные одноклассники нет-нет, да и посмеивались над девчонкой. Лера заливалась краской, если встречала мать в школьных коридорах, и старалась поменьше пересекаться с ней во время учёбы, чтобы не привлекать излишнего внимания. Но даже минимальный контакт с родительницей не избавлял её от насмешек.

— Богданова!.. — то и дело вопрошал какой-нибудь остряк. — Чё-то сегодня в туалет зайти страшно, твоя мамашка забыла помыть унитазы, что ли?..

— Да после тебя, Киселёв, хоть мой, хоть дезинфицируй — а всё равно дерьмо останется, — независимо и якобы невозмутимо, скрывая истинные чувства, откликалась она, но красные пятна, моментально выступающие на лице, выдавали её с головой. В такие моменты Максиму в глубине души становилось её даже жаль. Она же не виновата, что у матери такая профессия… в конце концов, родителей не выбирают. Впрочем, жалость эта длилась недолго — ровно до того момента, пока Лера не обрушивала град насмешек и оскорблений уже в его сторону. И всё начиналось сначала…

До тех пор, пока их конфликт развивался только в стенах школы, с существованием Леры ещё можно было как-то смириться. Забыть о ней. Не замечать. Но к концу второго класса она неожиданно крепко сдружилась с одноклассницей Наденькой Долиной, которая, к сожалению, являлась соседкой Максима по дому и даже по лестничной клетке.

Теперь Лера постоянно торчала у подружки в гостях, и мальчик отныне был вынужден лицезреть её даже в свободное от учёбы время. Это вызывало у Максима досаду и смятение: Наденька ему нравилась, а Лерку он терпеть не мог… Всякий раз, завидев её в собственном дворе, он кривился и морщился, иногда доходя до дурацких выходок детсадовского уровня: выкрикивал ругательства с балкона, плевался или обливал противную китаёзу водой. Она не оставалась в долгу, напихивая ему всякого мусора в почтовый ящик или исписывая стены подъезда афоризмами из серии “Чащин — урод!”. Короче, войнушка, вспыхнувшая между ними ещё в первом классе, активно продолжалась, причём не только на занятиях, но и во время каникул.

А Наденька… Наденька была чудом, голубоглазой златокудрой куклой с нежным певучим голоском и добрым, отзывчивым сердечком. Максим цепенел в её присутствии, ощущая себя дурак дураком, пустоголовым Буратинкой с деревянными руками и ногами, абсолютно счастливым, восторженным идиотом. Даже странно было, как это она — ангел небесный — выбрала себе в подруги резкую, хамоватую, заносчивую и вообще абсолютно невыносимую Лерку.

Максим тихо, украдкой, вздыхал по Наденьке класса до шестого, ни на что, впрочем, особо не претендуя — ему достаточно было просто видеть её и изредка по-дружески болтать. Однако, когда ему исполнилось тринадцать лет, формального общения в школе стало катастрофически не хватать. Максиму хотелось большего — гулять вдвоём, держась за руки, и чтобы Наденька восхищённо смотрела в его глаза, пока он будет рассказывать ей что-нибудь интересное. Иногда в своих мечтах он доходил даже до осторожных объятий и нерешительных, вполне невинных поцелуев… однако старался не слишком злоупотреблять этими фантазиями, поскольку ощутимый дискомфорт в штанах приводил его в невероятное смущение — он ещё не слишком привык к сюрпризам, которые с некоторых пор спонтанно стал выкидывать его растущий организм. К тому же, думать о Наденьке в этом ключе было почему-то стыдно, слишком уж она была… чистой и непорочной, к такой и прикоснуться-то страшно. Такую девчонку следовало только возвести на пьедестал да любоваться ею со стороны, благоговейно затаив дыхание.