Овидий в изгнании - Роман Львович Шмараков

спускается овеянный славой Павел Сергеевич — и, проходя мимо полуоткрытой двери, из одной соседской предупредительности заглядывает внутрь, дескать, не случилось ли чего, что нуждалось бы в его героической реакции. И вместо этого видит он старушку, которая в тот момент достает из сетки батон «Нарезной», с его сытным блеском плавных нарезов и пышных закруглений, приняв для этого самую естественную позу, то есть прогнувшись в спине и согнув правое колено, так что каблук немного не касается ягодицы, и ее фигура с батоном образует слоговой значок катаканы, обозначающий «дзу». Павел Сергеевич реагирует на эту жанровую сценку с чрезвычайной быстротой и точностью, заперев за собой дверь, так что лишь тонкий аромат славы на лестнице дает понять, что он здесь проходил. «Как вы сегодня, Нина Тимофеевна, — говорит он, — свежо смотритесь». И к ней. А она от него, чуя недоброе, давай вокруг стола и говорит: «Оставьте меня, Павел Сергеевич, мне нынче нехорошо». Он: «Вам нехорошо? Вам очень идет!» — и за ней. Тут уж, как говорится, позиции определились. «Павел Сергеевич! — кричит она. — Срамник! Я же вашего отца знала еще вот таким! Он же был приличнейший человек!» — и показывает пальцами, каким она его знала в пору его приличия. А тот: «Да будет вам, Нина Тимофеевна, отца-то поминать! Он тоже, я вам скажу… тот еще был! Именно: тот еще был он!» — «Как же вы так о родном-то отце?» — возмущается она. «Так ведь если до того дошло, что меня им незаслуженно укоряют! Он в Кандалакше-то знаете как отписывал? Вы поезжайте в Кандалакшу, вам там расскажут!» Нина Тимофеевна отзывается в том смысле, что стара она, дескать, в Кандалакшу ездить, а Павел Сергеевич с увлечением продолжает оправдываться в своей разнузданности: «У него там пассия была, он ходил к ней, пока ее муж в бухте исполнял обязанности лоцмана на опасных местах. Батя, значит, пришел как-то раз, она его с одушевлением встречает, а он возьми в какой-то момент и прожги ей окурком матрас, исключительно по неосторожности». — «Это у вас, значит, наследственное, — комментирует Нина Тимофеевна на бегу, — окурками тыкать». — «Да, — с охотой соглашается визави, — и не только это. А матрас у них был такой, знаете, какие водой наполняют, и огромнейший. Воду ее мужу по дружбе в бухте, корешей-то пруд пруди, загребали ковшом прямо с камнями, с кабелями, бывало, телеграфными. Он, значит, лопается, и весь дом заливает волною морскою. Настроения, конечно, уже никакого, она бьется в истерике, как русалочка при отливе, швыряется в него галькой, а он уворачивается, чтоб не в голову пришлось. Ей, конечно, мало того, что мужу надо объясняться, который на тот момент уже миновал все опасные места и усталый возвращается домой, заслужив благодарность просвещенных мореплавателей, так ведь еще соседи снизу, можете себе представить. Стоит натуральный содом, она гребет горстями гальку из матраса, вся от медуз в волдырях, они там жгучие, доложу я вам, он отбивается этажеркой, а тут как раз по всему подъезду поднимается суета, потому что в бухте нерпа пошла…»

За время этого повествования Нина Тимофеевна, увернувшись от его цепких пальцев, вскочила на туалетный столик, с него на штору, с которой переселилась на шкаф, заразительно чихая от пыли; Павел Сергеевич, взгромоздившись вслед за ней, полз, огибая по экватору глобус и чемоданы, отсекая своей жертве путь к целомудрию и одновременно договаривая про нерпу; и тогда Нина Тимофеевна, вручив себя провидению, с последним криком:

— Как завидна мне растительная жизнь! — ринулась вниз.

И разом все стихло.

Павел Сергеевич свесился верхней половиной со шкафа и не нашел уже следов преследуемой им женщины с нежным маленьким ртом и нарезным батоном. На полу стоял, покачиваясь от глухого удара, керамический горшок с ползучим растением традесканцией, она же бабьи сплетни. Медленно миновав глобус и смахнув бедром пушистую пыль с местности, где Абель Тасман впервые встретил своих собак, Павел Сергеевич спустился на твердую землю, полил традесканцию разведенным спиртом, сел подле нее на пол и лапидарно откомментировал: «Вот, значит, как».

— Недоброе устройство вмонтировали в дверь, — оценил Генподрядчик услышанную историю. — Пойдем, поговорим.

Они придвинулись к двери и оказались замеченными.

— Здравствуйте, — говорит им домофон с подъемом в интонации. — Приятно видеть новых людей, для которых живое общение остается повседневной ценностью. Вы какую квартиру представляете?

— Мы, — говорит Генподрядчик, — представляем стройуправление и вообще компетентные структуры.

— Ага, — говорит домофон. — Вот как. Это, значит, я ва́м обязан своим вводом в строй. Очень, очень приятно познакомиться.

— Ну, хорошо, — говорит тогда Генподрядчик, — мы представились, а вас, позвольте спросить, как зовут?

Домофон откашлялся и говорит:

— Зовите меня Измаил. Несколько лет назад…

— Э, нет, — возражает Прораб, — не пойдет. Это было уже. Читал я эту книжку. Давайте начистоту.

— Ладно, — отвечает ему домофон с некоторой досадой. — Начистоту так начистоту. Знай, о прораб, что мой отец был царем этого города, и звали его Махмуд, владыка черных островов. Когда я вошла в пору девичества, мое дыхание было подобно мускусу, а полнота моих бедер…

— Хватит тюльку-то гнать, радио «Свобода», — говорит Прораб. — Это я тоже читал, в «Библиотеке всемирной литературы», иллюстрации Рокуэлла Кента, стихи в переводе Давида Самойлова. Не надо обижать нас таким обращением, будто мы тут собрались далекие от культуры люди. Правду говори, нечего нищего за пупок тянуть, да была б она погуще.

Домофон говорит с раздражением:

— Ты бы, — говорит, — прораб, чем «Библиотеку всемирной литературы» читать, за сыном своим следил, который сейчас документальными кадрами из «Плейбоя» потолок у себя в комнате оклеивает, или на трубах меньше экономил, а то все стояки в подъезде дискретные.

Прораб, хоть был человек сдержанный, а этого не вытерпел.

— Щедрин, — говорит, — в тебе умер. В страшных муках. Михаил Евграфович. Это тебе мое слово, попомни его, когда придется.

— Ты, — отнесся к нему домофон, — это к чему сказал, прорабья твоя душа?

Генподрядчик, слушая их бездельную перебранку с большим неудовольствием, наконец не вытерпел и пресек.

— Самим-то вам не стыдно? — напустился он на них. — Как дети малые, ей-богу! Давайте, в самом деле, в руках себя держать! Петрович, ты-то! Самойлова он читал! Рокуэлла Кента разглядывал! Еще и раскрашивал, небось! А где главное, что отличает воспитанного человека от варвара, — умение дисциплинировать свои чувства? Зачем тебе «Библиотека всемирной литературы», если она не делает тебя лучше?

Все устыдились, а домофон засопел.

— Вернемся к вопросу, — продолжил Генподрядчик. — Позвольте все-таки узнать ваше имя-отчество.

Домофон тут завел свою привычную песню, что-де он вырос в ленинградскую блокаду, не имея возможности пить и гулять, но Генподрядчик