Запоздалое признание - Болеслав Лесьмян

Ухажер

Он лежит на возке, приторочен супоней,Как недвижный цветок на подвижной ладони;Омерзенье прохожих, голота в голоте,Он прилежный невольник у собственной плоти;Он вращает рычаг – и из слякоти-сыриПрямо к небу взывает на грохотной лире.Колесит над канавой, вонючей канавой,Где размылились контуры тучи слюнявой, —Колесит в подворотню к той девке-присухе,Перед коей из рвани он вырвется в духе —И приветит царевну своих упований,И когтистые клешни протянет из рвани.«Как люблю бахрому этой мызганой юбки,И дыханье твое, и снежистые зубки!Меня возит тоска, эта старая лошадь.Не строптива она, чтоб тебя исполошить;И я знаю, что горем та лошадь жереба,Но тебе поклоняться я буду до гроба!Обними же покрепче – урода в коляске!И прими мои страсти, прими мои ласки!Подселяйся бесстыже к чужому бездомью,Оскоромь свои губки безногой скоромью!»

Молодица отпрянет,А калечище тянет:«Если стался уродец – люби поневоле:Для тебя – наболевшие эти мозоли,Для тебя – этот жар в прогорелом кострище,Для тебя – недожевок прикинулся пищей!Отыщи красоту в этой поползи рачьей,Будь незряча, как мертвый, мертва, как незрячий!Я обрубком вихнусь непотребно и грязно,Меньше тела в калеке, да больше – соблазна!Будет ласка моя всех других многогрешней,Будут губы черешневей сладкой черешни!»

Молодица отпрянет,А калечище тянет:«Полетит за тобою любовь полулюдка,Как летит за горбатым издевка-баутка!Или этому жару, и муке, и дрожамНе заполнить пустот, что зовутся безножьем?Если б раз на веку в этой жизни короткойМне ударить во прах молодецкой подметкой,Угнести этот прах молодецким угнетом!Но спешу к бесконечью! Спешу я к темнотам!Ибо – лишь темноте мои рубища любы,Ибо – где-то есть руки, и где-то есть губы —И отыщут меня, как бесценный запряток,Обцелуют от лба до несбывшихся пяток.Докачусь я туда на возке разудалом,Где я нужен червям и потребен шакалам!»

Молодица отпрянет,Красотою изранит —И калеке обрыдло, что было посладку,И калека завертит свою рукоятку,И отъедет куда-то, в темноты, в пустоты —Ради новой потехи и новой работы:Всех на свете шумнее и всех бестолковей —В бесконечные поиски вечных любовей!

Сапожничек

Луна нежнится через хмарь,Крючком цепляя дымоходы;Привстал на цыпочки фонарьИ загляделся в огороды.Шкандыба, полторы ноги,Блажной сапожник беззаплатный,Тачает Богу сапоги,Тому, чье имя – Необъятный.

Да будет лад и прок          Явившему воочьюТакой большой сапог          Такой чудесной ночью!

В обитель синюю Твою,Ты, сущий в тучах, сущий в росах,Подарок щедрый отдаю,Тебе для ног твоих для босых!Пускай известье разнесутПо неба радостной светлице,Что где сапожничек родится,Там Бог на славу приобут!

Да будет лад и прок          Явившему воочьюТакой большой сапог          Такой чудесной ночью!

Ты знал – дороженька долга —И дал житья на всю дорогу.Прости, что кроме сапогаМне нечего оставить Богу.В моем шитье – одно шитье,И шью, покуда станет силы!В моем житье – одно житье,Так доживем же до могилы!

Да будет лад и прок          Явившему воочьюТакой большой сапог          Такой чудесной ночью!

Горбач

Горбач помирает не втуне,Предосенье горем калеча.И жизнь у него – из горбуний,И смерть у него – горбоплеча.

В дороге, где хмарей заплеты,Он понял чудную примету:Всего-то и вышло работы —С горбиной таскаться по свету.

Горбом и плясал он, и клянчил,И думал над старью и новью,Его на спине своей нянчилИ собственной выпоил кровью.

Покорная тянется шеяКо смерти под самую руку…Лишь горб, нагорбев и болышея,Живет, набирается туку.

На время упитанной тушиВерблюда он пережил в мире;Тому – все темнее и глуше,Другому – небесные шири.

И горб на останки верблюдаГрозится своею колодой:«Вставай, долежишься до худа,С моею поспорив породой!

Иль доброй те надобно порки?Иль в дреме затерпнули ноги?Иль брал ты меня на закорки,Чтоб сбиться на полудороге?

Чего ж утыкаешься в тени?Спины твоей тесны тесноты.Спросил бы тебя, телепеня,Куда меня двинешь еще ты!»

Рука

Искорежась от мук пересохшей мочагой,Это тело мое побиралось под дверью,А рука между тем сумасшедшею тягойВширь и вверх безобразилась, прямо к безмерью.Покривясь от жары, без гроша на ладони,Все росла и суставы мозжила, как пробку,И дышала весельем, подобно подгребку,Что мечтает о море в убогом затоне.

Руку, бескрайнюю рукуНадо сложить бы в щепоть!Муку, бескрайнюю мукуНадо молитвой сбороть!

Мы, с безмерной ладонью, укрывшей от худа,Непонятно чьи облики застящей зренью, —Из какого ж далекого мы ниоткуда,Если тень ее падает пальмовой тенью!И бежит ее дрема, и девичьи грудиНикогда не спокоятся в этом затире;Увидав ее, жмутся прохожие люди,Ибо сколько ни кинешь – ладонь эта шире!

Руку, бескрайнюю рукуНадо сложить бы в щепоть!Муку, бескрайнюю мукуНадо молитвой сбороть!

Наболевших костей перепрыгнув границы,Превзошла мою душу, и совесть, и ложе,И боюсь, что лицом я смогу в ней укрытьсяИ, укрывшись, на свет не выглядывать Божий!Но и перекреститься – крещусь я со страхом,Ибо так же безмерны крестовные знаки:На меня стебельковым налягут размахом,А ужасный остаток – мятется во мраке!

Руку, бескрайнюю рукуНадо сложить бы в щепоть!Муку, бескрайнюю мукуНадо молитвой сбороть!

Солдат

Вернулся служивый, да только без славы —Не слишком-то бравый и очень костлявый.

К ядру приласкался ногою и боком —И нынче вышагивал только поскоком.

Стал горя шутом, попрыгушкой недолиИ тем потешал, что кривился от боли.

Смешил своих жалоб затопом-захлопомИ мучинских мук неожиданным встрепом.

Причухал домой он – и слышит с порога:«Пахать или сеять – зачем колченога?»

Дотрюхал до кума, что в церкви звонарил,Но тот не признал и дубиной ошпарил.

Явился к милаше – а та употела,Когда греготала с ядреного тела!

«Ты, знать, свой умишко на войнах повыжег.Тебя – четвертина, а три – передрыжек!

Так мне ли поспеть за твоим недоплясом?И мне ли прижаться полуночным часом?

Уж больно прыглив ты прямохонько к небу!Ступай, и не лайся, и ласок не требуй!»

Пошел к изваянью у самой дороги:«О Боже сосновый, о Господи строгий!

Кто высек тебя, того имя забвенно, —Но он пожалел красоты и полена.

С увечным коленом, с твоим кривоножьем,Тебе не ходить, а скакать бездорожьем.

Такой ты бестелый, такой худобокий,Что будешь мне пара в моем перескоке».

И долу ниспрянуло тело Христово;Кто вытесал Бога – тесал безголово!

Ладони – две левых, а ноги – две правых;Когда зашагал, продырявилось в травах.

«Не буду сосниной от века до века,Пойду через вечность, пускай и калека.

Пойдем неразлучно – одна нам дорога —Чуток человека и крошечка Бога.

Поделимся мукой – поделимся в муке! —Обоих людские скостлявили руки.

Мы братски разделим по малости смеха,Кто первым зальется – тому и потеха.

Опрусь я на тело, а ты на соснину,Меня ты не минешь, тебя я не мину!»

С ладонью в ладони, пустились в дорогу,Суча перепрыжливо ногу об ногу.

И вечных времен проходили толику,Какой не измерить ни таку, ни тику.

Минуло все то, что бывает минучим, —С беспольем, бескровьем, безлесьем, беззвучьем.

И буря настала, и тьма без оконца,И страшная явь истребленного солнца.

И кто это бродит среди снеговея,Вовсю человечась, вовсю божествея?

Два Божьих шкандыбы, счекрыженных брата,Культяпают как-то, совсем не куда-то!

Один без заботы, второй без испуга —Волочатся двое влюбленных друг в друга.

Своей хромоты было каждому мало:Никто не дознается, что там хромало.

Скакали поскоком на всяку потребу —Покуда в конце не допрыгали к небу!

Три розы

Залязгало ржавью в соседнем колодце.Уснула жара на цветах среди сада,Из зелени ветхо сереет ограда,И яркого блеска сучкам достается;Плеснулось об воду в соседнем колодце.

Посмотрим, как плавает облако в небе,Как ветки лучами захвачены в скобы;Пускай наши души смыкаются, чтобыТела обретали возжажданный жребий.Посмотрим, как плавает облако в небе.

Там розы, там птицы, две жарких души там,И два этих тела, укрытых, весенних,И собранность солнца в разбросанных тенях,С покоем внезапным, тревогой прошитым.Там розы, там птицы, две жарких души там.

А если еще, не душа и не тело,Отыщется в садике роза и третья,Чей пурпур прордеется через столетья,То значит, еще одна роза нас грела —Та роза, что нам не душа и не тело!

Година безбытья