Леди со старинного портрета - Светлана Поделинская

бы приятно увидеть прекрасную леди в белом саване, насквозь пронизанную лунным светом, плавно скользящую по замку…

— Дурак, — раздраженно бросила Этель и удалилась.

Разговора снова не получилось. Не удался он и в последующие дни из-за того, что я просто не мог подступиться к Этель. Когда я пытался заговаривать с ней, она или ожесточенно молчала, или сразу уходила в свою комнату. Невеста так настойчиво избегала меня, что даже есть старалась отдельно, а если нам все же случалось кушать вместе, то на протяжении всей трапезы она не проронит ни слова. Только один раз за обедом Этель случайно обмолвилась, что псевдонимом ей послужит имя Этельвина, и безучастно добавила:

— Так звали одну из последних владелиц замка.

— Этельвина Вайолет — как-то не звучит, — заметил я.

Этель удивленно вскинула на меня глаза.

— А кто, позволь спросить, сказал тебе, что я оставлю свою фамилию? Мое имя — Этельвина Эштон.

Это тоже не звучало, но мне не хотелось ни спорить с ней, ни расстраивать ее.

Естественно, что состояние Этель меня тревожило, но мне пока удавалось успокаивать себя догадкой, что вся ее нервозность и раздражительность — из-за того, что она пишет. Этим я объяснял и ее замкнутость, и прекратившиеся посещения библиотеки. Только вот что же она пишет и что так долго занимает ее мысли, я не знал. Мое любопытство росло с каждым днем, и в конце концов я решился тайком от Этель заглянуть в ее комнату, найти рукописи и вконец разобраться в ее странном поведении. Вся трудность состояла в том, что я никак не мог предугадать, надолго ли девушка покинула свою комнату. Даже когда она бесцельно бродила по замку, непредсказуемой Этель могло вздуматься вернуться в любой момент, а я никак не хотел, чтобы она меня застала. Просто спросить я не решался, потому что у меня никогда не получалось заранее узнать ее настроение. Я знал, что в каком бы благодушном и спокойном настроении Этель ни пребывала, ни за что не сказала бы мне, а в лучшем случае просто бы промолчала и скрылась в своей комнате. Поэтому я даже как-то боялся приближаться к ней.

Осуществить свою затею я осмелился следующим вечером, когда Этель, сидя внизу, задумчиво пила чай маленькими глотками. Ее меланхоличный и отрешенный взор скользил по темному окну, и она машинально подносила чашку ко рту, даже не чувствуя, как горячая жидкость обжигает ее нежные губы. Осторожно, чтобы случайно не привлечь ее внимание, я поднялся по каменной лестнице и очутился возле комнаты невесты. Я толкнул дверь — к счастью, Этель не запирала ее, — и та плавно отворилась.

Перед моими глазами предстала ухоженная комнатка Этель: застеленная старинная кровать с пышным пологом; туалетный столик с аккуратно расставленными на нем флаконами духов; книжный шкаф, где теперь вместо модных романов, привезенных нами из Глазго, стояли старые, пыльные книги из архива. Единственным, что нарушало безупречный порядок этой комнаты, была толстая тетрадь, брошенная, по-видимому, в спешке на письменном столе. Я понял, что мои предположения подтвердились, и все свое внимание сосредоточил на тетради. K моему удивлению, это оказался дневник. Я бегло просмотрел его. Странным было лишь то, что Этель начала вести его в день нашего приезда в замок Эштон. Я открыл первую страницу. Сразу в глаза мне бросилось имя, написанное неровно и размашисто: Этельвина Эштон. Далее шли ровные и четкие строки, выведенные красивым почерком Этель.

«15 сентября. Я в ужасе, и ничего не могу с собой поделать. Это наваждение не позволяет мне даже уснуть, забыться во сне от того, что я только что пережила. Еще днем я без страха смотрела на эти картины, изображающие Иx, а потом мы с Говардом смеялись над Ними. Страх охватил меня, когда я собиралась идти спать. Я не знала, чего боюсь, но это был подсознательный и безотчетный ужас. Увидев в конце коридора нечто мерцающе-белое, я пошла посмотреть. Страх ненадолго испарился, и мною овладело любопытство — если это было привидение, то я, пожалуй, хотела его увидеть, ведь я помнила, как стремилась к этому раньше. Но, столкнувшись с ней лицом к лицу, я не просто испугалась, а пришла в ужас. Она смотрела на меня мертвыми остекленевшими глазами, которые были все еще красивы, и уже протянула полупрозрачную руку, чтобы прикоснуться ко мне… Я вовремя убежала в комнату Говарда и спаслась. Но он даже не захотел выслушать меня и уехать из этого страшного замка, а взамен начал что-то говорить про то, что все призраки безобидны и не причинят мне зла. Но я знаю, что это не так! Я вижу, с какой ненавистью они смотрят со своих портретов. Эти взгляды я чувствую везде, где бы ни оказалась. Такое впечатление, что все эти леди вот-вот оживут!»

«В те дни я была почти счастлива, но сейчас снова видела ее. Вернее, я слышала голос, очень красивый женский голос, но какой-то неестественно мелодичный. Этот голос говорил страшные вещи. Он сказал, что я буду здесь всегда, в этом замке. А затем мимо промелькнуло что-то белое…»

Я читал и читал, не в силах оторваться от строк, написанных моей Этель. Порой мне становилось страшно, особенно когда записи становились полубезумными:

«Я не могу больше! Этот ужасный замок держит меня словно в железных тисках. Я не могу выйти из него, мне не дает неведомая сила. Всюду мне чудятся белые тени. Леди будто улыбаются со стен, улыбаются хищно и победно. Мне страшно выходить из моей комнаты. Но даже и в этой комнате меня преследуют кошмары. Едва я засыпаю, как вижу их всех: Айрин, горящую на костре, Джоанну, всю исполосованную кинжалом, Этельвину, погружающуюся в болото… Этельвина… Kрасивое имя. Если бы у меня когда-нибудь родилась дочка, я бы назвала ее этим именем. Но у меня никогда не будет дочки. Я умру здесь, они погубят меня. Они заставят меня умереть здесь. Липкий лиловый туман вползает в мою комнату даже сквозь плотно закрытое окно и душит меня… не дает мне дышать. Это их руки тянутся ко мне из могилы… ужас…»

Пораженный, не зная, что и думать, я захлопнул тетрадь, но она с непонятной силой вновь открылась на самой первой странице, и имя «Этельвина Эштон№ бросилось мне в глаза. Внезапно я понял все.

«Так она хочет все это опубликовать! — ухватился я за спасительную мысль. — И, черт возьми, как все гениально сделано! Особенно последние строки. Они вселяют такой ужас… что даже я едва не поверил. Отличный