Заговоры, как вид русской народной поэзии - Крушевский Н. В.

34

С постепенным развитием народа одно его мировоззрение сменяется другим. Смены эти совершаются или органически, когда одно мировоззрение мало-по-малу вырастает, развивает в другое, или неорганически – таким крутым переворотом, как напр. введение христианства. В обоих случаях переворот действует прежде всего, кажется, не столько на самые мифические элементы стройного, гармонического мировоззрения, сколько на их взаимную связь. Связь эта прерывается. Одни из взглядов и поверий народа, оторванные от живой системы, организма, замирают, исчезают из сознания народа. Другие, которых связь, а часто и первоначальное значение позабыто, амальгамируются. Ум человека в непонятных уже для него осколках древнего мифа доискивается смысла; тут ему в помощь приходит язык; название предмета, слово ассоциирует ему другой предмет, похожий или граничащий в пространстве или времени. Осколки древнего мировоззрения продолжают жить и развиваться, все более путаясь между собой и все более удаляясь от своего первичного значения. В них замечается удивительная живучесть; мысль позднейших поколений действует на них весьма слабо: отпадет что-нибудь случайно в народном произведении – место его и останется незанятым; прирастет что-нибудь – так прирастет независимо от воли и сознания повторяющего; и как бы ни затемнился смысл вследствие такого изменения, народ не попытается восстановить его; темное, так сказать, само собой получит смысл совершенно новый. Продукты народной жизни похожи на дерево, которого корни скоро засыхают, но ветви пускают новые отростки, непохожие на прежние; они, в свою очередь, становятся корнями новых и т. д. до бесконечности; и нельзя управлять видоизменениями этого дерева, а часто даже и предугадать, каковы они будут в данный момент. Если мысль эта покажется хоть сколько-нибудь странной, то вспомним недавно покинутый взгляд на языке. Его тоже считали продуктом сознательной деятельности человека, продуктом договора; однако более глубокие исследования заставляют в нем видеть живой организм, на развитие которого весьма мало влияет сознание и воля человека.

Два примера уяснят нам, в чем состоит живучесть народных произведений.

В эпоху кулачного права рыцарь, входивший в чужой замок, должен был непременно снимать шлем и перчатки. Это была необходимая предосторожность со стороны хозяина: его гость без этого вооружения был уже безопасен. В наше время обычай

35

этот, имевший некогда разумное основание сохранился в лишенной действительного значения церемонии – снимать шапку с головы и не подавать рук в перчатках при здравствовании. Лучшим доказательством, что именно таково начало нашего обычая, служит то, что он обязателен только для мужчин; дамы подают руки в перчатках и это не считается невежливостью 5. Здесь мы можем видеть, как продукты народной жизни, раз получив жизнь, живут и тогда, когда корни их давно засохли и смысл позабыт. Возьмем другой пример. Жрецы Диониса рассказывали набожным поклонникам похождения этого бога. Мало-по-малу из этого развиваются религиозные мистерии, классическая трагедия и комедия, новейшая драма, опера важная и опера буффа. Посмотрите, сколько различных явлений выросло из одного и того же корня; как они отличны по содержанию, смыслу, значению. Формальная же их сторона в сущности одна и таже – искусственное воспроизведение чьих-нибудь действий и соединенных с ними чувств. Здесь раз получившее жизнь явление производит целый ряд новых явлений, весьма отличных друг от друга по содержанию. Возьмем еще один пример из языка, этого величайшего из продуктов общей жизни народа, которого законы, кажется, всегда следует иметь в виду при отыскивании законов социальной жизни вообще. Возьмите любой корень и проследите его в многочисленных его разветвлениях. Раз возникший с известным значением корень дает жизнь множеству слов, из которых всякое имеет особый смысл, непохожий, а часто противоположный смыслу сродных. И все эти изменения смысла обусловливаются известными префиксами и суффиксами, тогда как существенное – корень всегда в сущности один и тот же. Вообще – закон живучести можно формулировать так: раз возникшее явление народной жизни или продолжает жить своей формальной стороной (напр. в виде обычая или церемонии), при чем исчезает из него внутреннее содержание; или живет, постоянно приобретая новое содержание, при чем формальная его сторона незначительно изменяется, принаровливаясь к каждому новому содержанию 6.

Для характеристики народных произведений остается еще сказать несколько слов о некоторых особенностях первобытного языка в связи с первобытной мыслью.

В народном творчестве на каждом шагу встречается многословие, богатство эпитетов. Слово в период возникновения народных произведений не было еще знаком, который пробуждает в уме соответствующую мысль; человек не умел еще мыслить

36

абстрактно. Его мысль, как и его слово – картина. Произнося сознательно слово “тело”, я имею в уме мысль о теле, мысль вполне ясную, т. е. вполне отличную от тех мыслей, которые язык выражает другими словами (дерево, камень и т. п.). Если я больше остановлю свое внимание на слове “тело”, то в моем уме выступит ясно образ тела. Очевидно, вследствие весьма частого употребления этого слова, мои чувства лишились способности, вслед за каждым произнесением этого звука, претерпевать в слабой степени те впечатления, которые они претерпевали при беспосредственном столкновении с самым предметом, которому данный звук служит названием. Чтобы видеть картину предмета, мне необходимо известное, хотя и весьма слабое, усилие. Впрочем мне эта картина и не нужна, благодаря привычке думать отвлеченно.

Слово и мысль не два различные факта, а один и тот же факт или, вернее, две стороны одного и того же факта. Если для лингвиста ясно, что слово первобытного человека и слово человека современного – две разные вещи, что первобытное слово есть картина предмета, нарисованная по одному, наиболее выдающемуся признаку, (земля, γη = рождающая, terra вм. tesva – сухая), тогда как слово современное есть только условный знак предмета, – то не менее ясно должно быть и для психолога, что таково же отношение и между мыслью первобытной и современной. Первая есть немая картина, вторая – немой знак 7.

После всего сказанного должно быть ясно, почему, при произнесении слова “тело”, мне в голову не приходит прибавить “белое тело” 8. Первобытный человек, произнося слово “тело”, в своем уме видел тело, действительное, белое, чувствовал его мягкость, теплоту. Картина сама теснилась в его голове и он не мог не рисовать ее перед слушателем. Потребность эта и обнаруживается таким плеоназмом, как напр. “на солносходе красного солнца” 9. Когда слово-картина, “солносход”, вследствие частого употребления, стало словом-знаком, то народ счел нужным прибавить “красного солнца”. Что богатство эпитетов обусловливается конкретным, образным мышлением, видно из того, что оно ничуть не меньше и в современном художественном описании. Географ, при описании страны, не употребляет эпитетов: он думает и выражается знаками; но сколько эпитетов в описании той же страны художником; говоря о Финляндии, он видит эту суровую и мрачную страну, а