Генрик Ибсен - Георг Брандес

Ложь Пеера Гюнта не есть один обман, но также и самообман. По существу он очень интересный субъект, для которого обстоятельства складываются очень несчастливо. По временам он является сатирой на национальные норвежские особенности и народные пороки и состоит в дальнем родстве с Дон-Кихотомь Сервантеса и в близком с Тартареном Додэ.

Зародыш «Кукольного домика», т.-e. собственно личности Норы, находится уже в «Союзе молодежи». Селька жалуется, что ее держали в стороне от всех домашних забот, обращались с ней, как с куклой. В 1869 году в моем критическом очерке этой вещи, я заметил, что Сельме уделено в этой пьесе слишком мало места, что об её отношениях к семье можно написать целую драму. Десять лет спустя эта драма была Ибсенок написана. Он в то время состоял в переписке с одной молодой женщиной, имя которой слегка походило на Нору. Она очень часто в своих письмах рассказывала о заботах, которые ее мучают, не разъясняя, что это за заботы. По своему обыкновению Ибсен задумался о чужом ему деле и рассказал с равнодушием поэта: «Я очень доволен одной находкой, я думаю, что я что то открыл, вероятно ее мучают денежные дела». В действительности оно так и было. Из биографии Ибсена, написанной Гельверсеном и сохраняющейся в газетных корреспонденциях, эта дама, впоследствии Нора, достала себе деньги посредством ложной подписи, хотя с менее идеальной целью – не для того, чтобы спасти мужу жизнь, но чтобы обзавестись обстановкой для своего дома. Муж, узнав это, был, конечно, страшно рассержен. Этой повседневной, печальной истории было достаточно для Ибсена, чтобы силою своего воображения создать драматическое действие и сотворить произведение, достойное великого художника – «Кукольный домик». Он вылил его в форму, соответствующую новым идеям о самостоятельности женщины, о её индивидуальном праве в особенности и о праве жены жить своею собственною личною жизнью – идеям, которые вначале прямо отталкивали Ибсена.

Каким образом из мечтаний Ибсена, проверенных затем на данных личных наблюдений, зародились его поэтические образы, я покажу на другом примере.

Один молодой ученый, которого я назову Хольмом, был поклонником Ибсена и считал великим счастьем быть с ним лично знакомым. Ибсен и сам очень любил молодого датчанина. Однажды в Мюнхене он получил от него пакет. Когда он его вскрыл, оттуда выпала связка старых писем, написанных самим Ибсеном к Хольму и кроме того его фотография. При этом не было написано ни одного объяснительного слова. Ибсен начат раздумывать. Что бы это значило, что он мне все это возвращает? Он верно сошел с ума. Но если даже он и сошел с ума, почему же посылает он мне обратно письма и фотографию? Ведь, так поступают только обрученные, в случае разрыва своих отношений. Он меня очень любит. Вероятно он смешал меня с кем-то другим, которого он также любит… и верно с женщиной. Но с какой же женщиной? Раз он болтал мне кое-что про г-жу Хольцендорф. Он верно начал за ней слишком ухаживать, а у неё должно быть есть отец, или брат, которые и потребовали от Хольма назад её фотографию и письма. Но почему и как сошел он с ума? Прошло некоторое время. Раз утром входит к Ибсену приехавший с севера молодой Хольм. Он такой же, как и всегда. После обычных предисловий Ибсен спросил: «Зачем вернули вы мне назад мои письма»? – «Я этого никогда не делал». – «Не переписывались-ли вы с m-elle Хольцендорф»? Молодой человек с некоторым замешательством ответил: «Да». – «Не потребовали-ли у вас обратно письма, которые вы от неё получали?» – «Но почему же вы это знаете?» – «А потому, что вы нас смешали, так как любите нас обоих». Обо всем остальном молодой человек говорил вполне разумно.

Однако, это происшествие не давало Ибсену покою. Он непременно хотел узнать, что случилось с юношей. Он пошел в отель Лейенфельдер в Мюнхене и попросил швейцара рассказать ему об образе жизни д-ра Хольма. Швейцар ответил: принципиально мы не даем никаких сведений о наших посетителях. Но вы, д-р Ибсен, как старый мюнхенец, имеете право спрашивать. Когда д-р Хольм просыпается, он требует бутылку портвейна; к завтраку бутылку рейнского, к обеду бутылку красного, а вечером опять одну или две бутылки портвейну.

И вот в воображении Ибсена вырастает Эйлерть Левборг. Молодого человека очень одаренного, выдающегося ученого без малейшего педантизма, он претворяет в Эйлерта Левборга с виноградной лозой в волосах. (Когда Хольм узнал себя в этом образе, ему это так понравилось, что он подписывался под своими работами Левборг). Ибсен узнал, что однажды вечером он потерях написанный им манускрипт. Этот случай переходит в Гедду Габлер.

Некоторое время спустя Ибсен снова получил пакет от Хольма с завещанием ему своего наследства. При этом ставилось много условий и говорилось об обязанностях, которые должен выполнять Ибсен. Все девушки, с которыми он когда-либо находился в любовных отношениях, были также его наследницами: Альме Ротбарт в Бремене он завещал столько-то, М-elle Елизе Краузхар в Берлине столько-то и т. д. И все значительные суммы. Когда Ибсен, как человек практичный, подвел итог, оказалось, что сумма завещанного превышала его капитал. Тогда он любезно отказался от наследства, но взял Альму Ротбарт, как красную Диану в Гедде Габлер, а образ Эйлерта Левборга в его воображении получил определенные контуры.

В это же время вероятно Ибсен узнал, что жена одного норвежского композитора сожгла однажды вечером только что оконченную её мужем симфонию в припадке ярости, вызванной ревностью из-за того, что муж поздно ночью вернулся домой. Гедда также сжигает манускрипт, потерянный Левборгом, из ревности, но другого сорта.

Наконец, в то время в Норвегии ходили слухи про одну красивую, даровитую женщину, выдающийся также муж которой долгое время пьянствовал; после того, как он излечился от своего порока, она, из желания испробовать над ним свою власть, вместо именинного подарка, вкатила к нему бочонок с коньяком и сама ушла. Когда спустя некоторое время она открыла к нему дверь, он лежал бесчувственно пьяный на полу. Может быть, это послужило для Ибсена намеком для той сцены, где Гедда склоняет прежде пившего Левборга начать снова пить, чтобы таким образом иметь над ним власть и сломить Тею.

Таким то вот путем из незначительных, рассеянных в действительной жизни черт, собирал Ибсен строгое, связное, глубоко продуманное целое.

Я говорил уже раньше, как полный ненависти прием «Привидений» раздражил тогда 53 летнего Ибсена. Не давая ничуть своего портрета в д-р Штокмане, он тем не менее символизировал во «Враге народа» преследований против себя. В «Дикой утке» устами Грегерса Верле, он спрашивает себя, действительно-ли было нужно объявить истину среднему человеку, каким была читающая его публика и не была-ли ложь необходимой для его существования. И только наконец в Росмерехольме он хоронит в себе воспоминания о нападках на «Привидетя», Росмерс начинает там, где кончаеть Штокман; он хочет создать свободных благородных людей.