Рассказы - Исаак Башевис Зингер

Мы оба молчали. Затем я проговорил:

— У вас было видение.

— Что значит — видение?

— Прошлое не исчезает. Образы минувших лет остаются существовать где-то в четвертом измерении и в определенные моменты всплывают перед нами.

— Насколько мне известно, Гитлер никогда не облачался в длинный белый халат.

— Кто знает, может быть и облачался.

— А почему же кафетерий сгорел именно той ночью? — не успокаивалась Эстер.

— Быть может, огонь и вызвал видение.

— Не было там никакого огня. Я прямо как чувствовала, что вы именно так мне станете объяснять. Если то было видением, то наш теперешний разговор — тоже видение.

— А иначе быть не может. Даже если Гитлер жив и скрывается в Соединенных Штатах, он не станет встречаться со своими дружками в кафетерии на Бродвее, где, ко всему прочему, владелец—еврей.

— Я его видела, как вас сейчас.

— Перед вами всплыл образ из прошлого.

— Ладно, пусть так. Но с тех пор я потеряла покой. Думаю только об этом. Если мне суждено лишиться рассудка, то это — прямой путь.

Зазвонил телефон, я метнулся к нему, но оказалось, кто-то ошибся номером. Я опять устроился в кресле.

— А что с тем психиатром, которого рекомендовал ваш адвокат? Расскажите ему это — и получите полную компенсацию.

Эстер бросила на меня косой и недружелюбный взгляд.

— Понимаю, понимаю, к чему вы клоните. Так низко я еще не пала.

Я боялся, что Эстер будет теперь названивать мне, даже хотел сменить номер телефона. Но шли недели, месяцы, я ничего не слышал о ней и не встречал ее. Я не ходил в кафетерий, но часто думал о ней. Как мог возникнуть в человеческом мозгу такой кошмар? Что делается в этом упрятанном в череп маленьком комочке? И где гарантия, что нечто подобное не произойдет со мной? Кто знает — может быть, весь род людской кончит этим же? Я стал носиться с идеей, что человечество больно шизофренией. Что, если от атомной радиации личность "гомо сапиенс", человека разумного — расщепилась? Когда речь идет о владении техникой, мозг еще исправно работает, но во всем остальном начался процесс деградации. Они все безумны: коммунисты, фашисты, проповедники демократии, писатели, художники, духовенство, атеисты. Скоро и технология начнет рассыпаться. Дома рухнут, электростанции перестанут давать ток. Генералы забросают атомными бомбами свои собственные народы. Безумные революционеры выбегут на улицы, выкрикивая безумные лозунги. Я часто думал, что все это должно начаться в Нью-Йорке. В этом городе-гиганте видны все симптомы впавшего в неистовство разума.

Но коль скоро безумие еще не стало повсеместным явлением, следует вести себя так, будто все еще в порядке (в соответствие с принципом Вайхингера[5] — "Как будто"). Я, во всяком случае, продолжал свою писанину, предлагал рукописи издателям, читал лекции. Четырежды в год я отсылал федеральному правительству чеки для оплаты налогов. Все оставшееся я клал в банк. Кассир заносил несколько цифр на мой счет, и это значило, что я был обеспечен. Кто-то публиковал несколько строк в журнале или газете, из чего следовало, что мое реноме писателя возросло. Я с изумлением обнаружил, что все труды моей жизни обернулись бумагой. Моя квартира стала гигантской мусорной корзиной. Изо дня в день вся эта бумага становилась все суше и суше. По ночам я вскакивал в ужасе, не загорелась ли какая-нибудь из бумажных куч. Не было часа, чтобы до меня не доносился вой пожарных сирен. Спустя год после нашей последней встречи с Эстер я поехал в Торонто прочитать доклад об идише второй половины девятнадцатого века. Я бросил в маленький дорожный чемодан несколько рубашек вместе со множеством бумаг, среди которых была одна, делавшая меня гражданином Соединенных Штатов. Денег в кармане вполне хватало на такси до Гранд Сентрал.[6] Но казалось, что все машины разобрали, а те, что проскакивали мимо, не имели ни малейшего желания остановиться. Может быть, водители меня не замечали? Может, я внезапно превратился в одного из тех, кто видит сам, но окружающим невидим? Ладно, поеду на метро. По дороге я увидел Эстер. Она была не одна, а с субъектом, которого знавал я много лет назад, вскоре после приезда в Соединенные Штаты. Он был завсегдатаем кафетерия на Бродвее, сидел обычно за чьим-нибудь столом и все время высказывал свое мнение: ругал кого-то или на что-нибудь ворчал. Это был маленький человечек с вислыми щечками кирпичного оттенка и выпученными глазками. Он был зол на всех живых писателей и не щадил умерших. Он крутил самокрутки и стряхивал пепел своим соседям в тарелки. Прошло почти двадцать лет с тех пор, как я видел его в последний раз. И вот внезапно он появляется с Эстер. Даже держит ее под руку. Никогда я не видал Эстер в такой отличной форме. На ней было новое пальто, и шляпа была тоже новая. Она улыбнулась мне и кивнула. Я хотел было остановить ее, но мои неумолимые часы показывали, что я опаздываю. Я действительно еле-еле успел на поезд. Полка в купе уже была застелена. Я разделся и лег спать.

Посреди ночи я проснулся. Поезд резко затормозил, и я чуть было не свалился в проход. Снова уснуть не удавалось, и я стал искать в памяти имя того маленького человечка, которого видел с Эстер. Старался — и не мог припомнить. Единственное, что я вспомнил точно — что и тридцать лет назад он уже был совсем не первой молодости. Он приехал в Соединенные Штаты в девятьсот пятом году, после первой русской революции. В Европе он прослыл оратором и общественным деятелем. Сколько же ему могло быть сейчас? По моим подсчетам, глубоко за восемьдесят, если не все девяносто. Неужели Эстер могла быть в близких отношениях с таким стариком? Но в тот вечер он не выглядел старым. Чем более я размышлял в темноте обо всем этом, тем более загадочной выглядела эта встреча. Мне померещилось, что я уже видал когда-то в газете объявление о его смерти. Но не могут же трупы разгуливать по Бродвею?! Но тогда и Эстер — не живая. Я отдернул занавеску на окне и всмотрелся в ночь — глухую, непроницаемую, безлунную. На мгновение над поездом выскочили несколько звезд и тут же исчезли. Промелькнула какая-то освещенная фабрика: стояли станки, но не было людей. Затем все исчезло во мраке, и новая кучка звезд побежала за поездом. Я вращался вместе с Землей вокруг ее оси. Вместе с ней я крутился вокруг Солнца и двигался в направлении созвездия, чье название уже успел позабыть. Чего там нет? Смерти? Или жизни?; Я размышлял о рассказе Эстер — о видении Гитлера в кафетерии. Раньше мне это казалось полным вздором, но сейчас я начал все переосмысливать заново. Если пространство и время — лишь формы нашего восприятия, как доказывает Кант, а качество, количество, случайность — лишь категории нашего разума, то почему бы Гитлеру и в самом деле не встретиться со своими молодчиками в кафетерии на Бродвее? Эстер не походила на безумную. Ей удалось увидеть ту часть реальности, которую, как правило, запрещает нам показывать небесная цензура. Эстер удалось заметить проблеск за непроницаемой завесой. Я пожалел, что не расспросил ее более подробно.

В Торонто у меня не было времени размышлять над этими сюжетами, но вернувшись в Нью-Йорк, я отправился в кафетерий кое-что выяснить. Из знакомых я встретил там только одного — рабби, ставшего агностиком и вылетевшего за это со службы. Я спросил его об Эстер.

— Это что, красивая маленькая женщина, которая сюда захаживала? — уточнил он.

— Да.

— Я слышал, что она покончила с собой.

— Когда?.. Как?..

— Не знаю. Может быть, мы вообще говорим о разных людях.

Сколько я ни спрашивал об Эстер, сколько ни описывал ее, все оставалось подернутым пеленой неясности. Какая-то молодая женщина, ходившая сюда, открыла газ и покончила с собой — вот все, что мог мне сообщить бывший рабби.

Я решил, что не успокоюсь, пока не узнаю наверняка, что произошло с Эстер, а заодно — и с тем полуписателем-полуполитиканом, которого я помнил еще по старому кафетерию на Бродвее. Но день ото дня заботы все более и более наваливались на меня. Кафетерий закрылся. Знакомые сменились. Прошли годы, и больше я Эстер не видел. Да, трупы могут гулять по Бродвею. Но почему тогда Эстер выбрала именно этот? Даже среди живых можно было выбрать получше.

РУКОПИСЬ

Мы сидели за поздним завтраком в кафе на улице Дизенгоф в Тель-Авиве. Моя гостья — женщина на исходе пятого десятка с шапкой свежевыкрашенных рыжих волос — заказала апельсиновый сок, омлет и черный кофе. Искрящимися от серебристого лака ногтями она извлекла из перламутровой коробочки крупинки сахарина и бросила их в чашку. Уже почти четверть века я был знаком с ней — актрисой варшавского варьете «Кундас», потом женой издателя Морриса Рашкаса, а позже — любовницей моего покойного друга — писателя Менаше Линдера. Здесь, в Израиле, она вышла замуж за журналиста Иехуду Хадади, который на десяток лет моложе ее. На варшавской сцене она выступала под псевдонимом «Шивта» — так звали колдунью из еврейских сказок, сводившую с пути праведного мальчиков из иешив, кравшую младенцев у молодых матерей и бродившую по ночам нагишом. Девичья фамилия моей гостьи была Клейнминц.