Генерал Кутепов - Святослав Рыбас

Отец не возражал. Да и что толку возражать, когда сын уже выбрал путь?

Кутепов немедленно вышел из гимназии и спустя месяц был зачислен вольноопределяющимся в Архангельске. Дальнейшее случилось так, как он и предполагал. И даже чуть удачнее. В августе его направляют в Санкт-Петербургское юнкерское училище, он зачисляется „юнкером рядового звания“. Но как раз в ту пору происходит реформа юнкерских училищ, расширяется учебная программа, и выпускаются из них уже не подпрапорщики, а самые полноправные подпоручики, как и из военных училищ.

Случай дал ему возможность начинать карьеру со звездочек подпоручика. Оставалось только их заслужить.

Кутепов рвется вперед, выделяется среди однокашников ясностью мышления, честностью, отчетливостью характера. Он двигался к офицерскому званию, излучая огромную моральную силу. Через год у него на погонах были фельдфебельские нашивки. На строевом смотру великий князь Константин Константинович (вошедший в историю русской культуры еще и как поэт „К. Р.“) произвел младшего портупей-юнкера Кутепова, минуя чин старшего портупей-юнкера, сразу в фельдфебели. Такое случалось очень редко.

Среди юнкеров Кутепов всегда почему-то кажется старше. Его приказания выполняются беспрекословно, от него веет надежностью.

Однажды, впрочем, на экзамене по тактике этот выдающийся фельдфебель оказался неподготовленным. Чтобы не сесть в лужу да и просто не получить „ноль“, ему можно было сослаться на единственное принимаемое во внимание обстоятельство, болезнь, и тогда уж получить разрешение сдать экзамен в следующий „репетиционный день“. Порядки в училище были строгие, „ноль“ мог многое испортить Кутепову. Что делать? Сказаться больным, когда на самом деле он был здоровее самого здорового?

Перед экзаменом он подошел к Н. Н. Головину (впоследствии ставшего крупным военным писателем и педагогом русской эмиграции) и попросил отложить опрос.

Головин был удивлен, потребовал объяснений.

Кутепов ответил, прямо глядя ему в глаза, что вчера представился случай побывать в театре, поэтому не смог подготовиться.

Преподаватель должен был без дальнейших разговоров ставить низшую отметку, но вот она русская справедливость, что выше закона, — Головин не мог наказывать за правду и сказал, что будет экзаменовать в следующий раз. А в следующий раз Кутепов отвечал блестяще.

Через много лет, уже за границей, Кутепов признался Головину, что не рассчитывал на снисхождение и ждал „ноля“.

Этот непреклонный характер сформировался, надо подчеркнуть, в годы небывалого для России пацифизма, неуважения к воинскому долгу, патриотизму. Казалось бы, невелика доблесть признаться в неподготовленности преподавателю, тем паче, что правительство, обнародовав еще 12 августа 1898 года Гаагскую декларацию, перед всем миром заявило, что расходовать „духовные и физические силы народов, труд и капитал“ на военное дело это значит „расточать их непроизводительно“, „направлять по ложному пути“. Может быть, Кутепов как раз и попал на театральный спектакль под минутным влиянием со всех сторон прививаемому русскому обществу неприятия военных и патриотизма? Положение было и впрямь странное: с одной стороны, расходовали на вооружение огромные деньги, а с другой — уничтожали в народном сознании уважение к защитникам Отечества. Были преданы забвению слова Петра Великого: „От презрения к войне общая погибель следовать будет“.

Как здесь должен вести себя будущий защитник страны? Верить призывам созванной по почину Николая II Гаагской мирной конференции или жить по национальному закону?

Отвечали на подобный вопрос многие. Приведем лишь одно замечание: „Как бы то ни было, но основывать безопасность мирового государства на одних политических комбинациях и беспредельной уступчивости, очевидно, невозможно, и потому для России восстановление ее военного могущества является главнейшей и самой неотложной задачей“ (Е. И. Мартынов. Воспоминания о японской войне командира пехотного полка»).

Итак, пока наш герой прилежно учится, а общество готовится к загадочным будущим потрясениям, посмотрим на положение России, служить которой он начал.

На горизонте — война с Японией, революция, переход к конституционной монархии, созыв Государственной Думы, Столыпинские реформы. Это все — как сон. Если сказать ему, что случится в ближайшие годы, то он, пожалуй, оскорбится. Он — монархист, для него чужды всякие компромиссы, его дело драться, побеждать, гибнуть, направлять на смерть своих солдат.

В одном из германских левых журналов начала века помещена карикатура: Николай II и премьер-министр Витте стоят перед девушкой-великаншей, которая держит в руках какие-то шестеренки и у которой на платье написано «Промышленность»; император говорит премьеру: «Кого ты мне привел? Это же социализм!».

Да, страна развивалась, прогресс воспитывал самостоятельность, а дворянская империя оставалась малоподвижной. То, что относилось к промышленности, вернее, сами промышленники, требовали для себя не только более свободного законодательства, но и участия в политической жизни. Крестьяне требовали свободного владения землей, снятия запретов, налагаемых на них общиной и вообще пережитками крепостничества, которые делали из мужика, по выражению Победоносцева, «полуперсону». Интеллигенция… впрочем, двойственность, антигосударственную направленность и одновременно бескорыстность, возвышенность, оторванность от жизни нашей интеллигенции привели к тому, что она была, как всегда, расколота. Одни шли в бомбисты и не чурались получать от заграничных врагов империи крупные суммы на революционную борьбу (например, от американского банкира Якова Шиффа или японских кругов), другие предпочитали путь земской, будничной работы, третьи — боролись с властями политическими средствами.

Еще было нечто, витающее в атмосфере городов, что позднее Сергий Булгаков, священник и депутат Думы, определит так: «Героическое „все позволено“ незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни. В этом заключается одна из важных причин, почему у нас, при таком обилии героев, так мало просто порядочных, дисциплинированных, трудолюбивых людей…»

Ко времени окончания Кутеповым училища уже шла война с Японией. Как фельдфебель, он имел право выбирать из списка офицерских вакансий наиболее удобную, но выбрал — действующую армию, 85-й пехотный Выборгский. По дороге в Маньчжурию он заехал проститься с семьей. Дома пригласили батюшку, отслужили молебен. Отец благословил. И тут надо было бы ему что-то сказать важное, ведь прощались, может быть, навеки, а он ничего важного не сказал: то ли постеснялся громких слов, то ли и так все было понятно из всего уклада семейной жизни.