Всадники Ветра - Бай Айран

— Но как же Шудо? — с надеждой спросила я.

— Грумы привяжут его поводья…

— Нет! Нельзя так с ним! — живо запротестовала я.

— Эверин! Не перечь матери! — Глаза герцогини метали молнии. Я вздохнула и покорно пошла в сторону кареты. Как только мы с Уэн были скрыты от ее все замечающего взора, я зашептала:

— Уэн, где…

— Я сейчас все достану, — покорно сказала служанка, даже не дослушав меня до конца. Видимо, ей было слегка обидно оттого, что я сейчас избавлюсь от платья, которое она так бережно разглаживала по моей фигуре и с таким трудом зашнуровывала корсет.

Она некоторое время покопалась в дорожных сумках и вскоре обнаружила то, что я предпочитала шелку и кружевам. Обычные добротные штаны из мягкой кожи, сапоги из того же материала, но другого цвета, на легких подвязках, обычная льняная белая рубаха и короткая темно-коричневая куртка с капюшоном и легким соболевым мехом. На улице было слегка прохладно, так что мех пришелся в самый раз.

— Уэн! — Служанка посмотрела на меня глазами расстроенной лани. — Ты прекрасно поработала над моим нарядом! Не ты виновата в том, что твоя леди предпочитает обычную одежду охотницы! — после моих слов лицо Уэн просияло.

Неудобно изогнувшись, с помощью девушки я избавилась от платья, чулок и туфель, и вскоре была облачена в более практичный наряд. Процессия еще не двинулась, поэтому я выскользнула из кареты и подошла к Шудо. Жеребец радостно загарцевал, когда я отвязала его поводья от кареты. Он смиренно застыл, когда моя нога коснулась стремени, и позволил легко забраться в седло. Ощущение свободы и легкости заполнило меня до краев. Я провела пальцами по гладкой смоляной гриве и нежно пригладила шерстку более темного цвета. На лбу у моего жеребца была белая звезда, а красивые карие глаза поражали меня умом и живостью.

Шудо разделил со мной ощущения, и стал спокойно ожидать начала пути. Хотя в нем горело нетерпение, он научен ждать — моим трудом и терпением долгих уроков. Глаза герцогини пораженно расширились, когда она увидела меня на коне, слева от кареты, в которой я должна была провести весь путь, но она лишь поджала губы и отвернулась в другую сторону.

Наконец, наша небольшая процессия тронулась. По толпе людей и животных пробежалась волна возбуждения и радости. Я разделила эти чувства с удовольствием.

Несмотря на то, что дождь прекратился, тучи так и не захотели расползаться по небу в разные стороны, но даже в легком сумраке наша процессия двигалась оживленно. Повсюду слышались голоса, полные любопытства и некоторого страха, фыркали лошади, и доносилась далекая песня менестреля, что ехал рядом с моим отцом во главе кортежа. Я удовлетворенно вздохнула и улыбнулась собственным мыслям.

Ветер легонько щекотал мои щеки и трепал волосы, забираясь под полы куртки, охлаждая разгорячившуюся от волнения кожу. Шудо подо мной едва не танцевал, явно ожидая, что я отпущу поводья и дам ему волю, но жеребцу пришлось смиренно идти ровным шагом. Он рвался вперед, мешая мне сосредоточиться на волнующих мыслях. Тронув пятками бока, я позволила Шудо вырваться вперед и догнать отца. Музыка менестреля теперь звучала отчетливее, и я с интересом посмотрела в ту сторону, чтобы выяснить каким образом он играет во время пути.

Возле пегого мерина отца ехала телега, впряженная в мула. Животное тяжело переставляло ноги, будто тащило за собой каменную глыбу. Задний борт был снят, и на краю телеги сидели уставшие грумы, которые через некоторое время менялись с теми, кто работал. Свежая солома устилала пол из сосновых досок, а внутри было сделано специальное сидение, устланное объемистыми подушками. Вот на нем то и восседал менестрель. Мужчина преклонных лет с удивительной резвостью в крючковатых пальцах играл на арфе. Приятные звуки обволакивали со всех сторон, распространяли на все шествие особенную, успокаивающую магию. Седые волосы струились по угловатым плечам, нос по орлиному был задран вверх, а глаза уже выцвели с возрастом. Но арфист производил неизгладимое впечатление полного жизнью человека. И не только музыка, созданная им, усиливала это ощущение, но и проникновенный голос. Менестрель запел. Сложные, интересные звуки так легко полились из его тощей груди. Глаза приняли выражение глубокой задумчивости. Язык не был мне знаком, но та тягостная мысль, что звучала на протяжении всей песни, явилась понятой. Старик пел о войне, но слова его не стремились к грусти, горечи и печали, они взывали к геройским помыслам. Густой баритон увлекал в водоворот ощущений, перед моими глазами невольно возникла картина боя. Боя, который велся из последних сил, но был полон отваги и могущества. На время, мое тело забыло, как дышать, и лишь благоговейно погрузилось в звуки прелестной и горькой песни. Казалось, вся жизнь вверх и вниз по дороге застыла, вслушиваясь в таинственные слова. Я перевела восхищенный взгляд на арфиста, он доигрывал последнее аккорды, в которых звучала вся гордость. Лицо мужчины сияло, в обесцветших глазах стояли слезы. Пальцы задели последнюю струну, и на нас обрушилась неожиданная тишина. Жизнь вокруг кортежа и в нем самом медленно начала приходить в себя после произведенного эффекта.

Герцог Фунтай чему-то задумчиво улыбался, а его пальцы расслаблено удерживали поводья мерина. В поисках такого же восхищения, что возникло у меня, я завертела головой. Но, казалось, каждый человек испытал собственное чувство во время песни. Будто арфист играл специально для каждого. В глазах Уэн блестели горькие слезы, несвязанные с гордостью за героев, младший мальчик-грум чему-то озорно улыбался, моя мать без интереса смотрела на дорогу. Пришло понимание, что менестрель действительно играл для всех, но для каждого, но я не осознавала, почему услышала песню последних героев в бою. Странное предчувствие чего-то дрогнуло в груди и холодной змеей обвилось вокруг дрожащей души. Взяв себя в руки, я поравнялась с отцом.

Герцог едва ли заметил мое присутствие, отрешенно глядя в сторону. Всем его существом завладела задумчивость. Мерин под ним это ощущал и заметно нервничал, непривыкший к такой благосклонной воле. Он явно не понимал — перейти в галоп или сохранить темп, заданный хозяином. Откашлявшись, я, наконец, обратила внимание отца на себя.

— Эверин, ты решила составить мне компанию? — грустно поинтересовался отец. Я чувствовала, что он расстроен. Ведь герцог с удовольствием увидел на моем месте собственную жену, но та лишь звонко смеялась над шутками все того же мелкого аристократа, который ехал в ее карете.

— Мне показалось, что ты сам себе отличная компания, — горько усмехнулась я. Конечно, жалость к отцу могла быть и беспочвенной, но почему-то уверенно засела в сердце.

— Песня менестреля об одиноком путнике заставила задуматься, ты права, — ответил он, когда я уже решила, что отец позабылся в размышлениях.

— О путнике? — недоверчиво уточнила я.

— Да, разве ты не слышала? Думаю, он пел достаточно громко, — тут только герцог полностью избавился от магических чар задумчивости и чистым взглядом поглядел на меня.

— Эта песня была о последних героях! — Убедительного возражения не получилось, но папа все равно нахмурился.

— Не может того быть!

— Может! — обиженно заспорила я. Это звучало как-то по-детски, но моя уверенность о героях была полноценной.

— Том! — властно позвал герцог Фунтай. Мальчик-грум мгновенно спрыгнул с телеги и догнал своего господина.

— Да, милорд? — вежливо поинтересовался он, на ходу перепрыгивая мелкие лужицы на дороге. Грязь мгновенно забрызгала его темно-зеленые штанины.

— О чем была песня, Том? — вопрос отца мог показаться глупым, но ответ помог бы решить наш шуточный спор.

— О молодой пастушке, — смущенно заявил мальчик и запунцевел.

Лицо герцога вытянулось от удивления, и взмахом руки он отпустил слугу. Вцепившись в поводья, мужчина осторожно подвел пегого мерина к телеге арфиста. Менестрель поднял свой тусклый взгляд, и слабая улыбка появилась на его испещренном морщинами лице.

— Арфист, что за песню ты сыграл? — Легкое раздражение послышалось в голосе герцога. То ли он злился на музыканта, то ли на самого себя, понять было достаточно сложно.

— О, герцог Фунтай, я не знаю, о чем была эта песня! — заявил старик, довольно почесывая свою короткую седую щетину. Мой отец слегка опешил, и конь под ним начал нервно фыркать.

— Что ты имеешь в виду, менестрель? — тихо поинтересовалась, когда поняла, что отец все не находиться с вопросом.

— Я играл эту песню для себя. А то, что услышал тот или иной человек, не моя проблема! — заявил мужчина и стал бережно перебирать струны своей арфы.

— Как твое имя? — неожиданно спросила я.

— Онливан, моя леди, — почтительно кивнув, сообщил менестрель. В глазах старика плясали задорные искорки, и я никак не могла взять в толк, чему он так радуется.