Прошлое не отпускает - София Шегель

— Большая уже девочка, неча бездельничать, все работают. Теперь ты мне за цыплят головой отвечаешь — чтоб сыты были, под забор не убегали и чтоб никто не придавил ненароком — ни ногой, ни дверью.

И я стала со всей честной детской добросовестностью отвечать головой. Цыплята снуют у моих ног целый день. Пшено для них и хлебные крошки я получаю утром, и до самого вечера мне хватает заботы, потому что мои подопечные так и норовят то в погреб упасть, то кому-нибудь под ноги подкатиться. А я старательно помогаю квочке сгонять их в стайку. Очень скоро желтый пушок на цыплятках превращается в сероватые перья, и теперь уже мама-курица справляется без меня, но до холодов на мне ответственность за их кормежку.

В субботу — баня. Своей нет, идем к соседу, через дорогу: Сафа татарин, он парится в четверг. Как там тетя Катя топит баньку, как собирает мочалки-веники — этого всего не помню. Честно говоря, и саму баню помню смутно, опыт мой оказался пронзительно коротким. Банька у соседа простенькая, курная, по-черному, и я, вдохнув горячего дымного пару, тут же и сомлев, сваливаюсь с ног. Не отменять же, в самом деле, банный день по такой пустяковой причине! Меня кладут на пол в предбаннике, приоткрыв дверь наружу, а сами уходят париться. С воли наметает маленький сугробик, я, подышав морозом, прихожу в себя. Оклемалась и даже не простудилась, но после того в курную баню больше меня не берут. Однажды хозяйская дочь взяла с собой в городскую баню, все той же зимой. Там с мытьем и паром все нормально, но, пока мы моемся, наш шкафчик с одеждой кто-то обчищает. Жалостливый вор не все уносит, оставляет нам снятое белье моей взрослой спутницы и ее длинную юбку. Так мы и возвращаемся домой: меня она укутывает в свои сиреневые фланелевые панталоны, сама надевает юбку на плечи, как пелерину, — «срам прикрыть», и босиком, со мной на руках бегом по морозу. Ничего, обошлось. Мама потом покрасила бельевой синькой фланелевые солдатские портянки — она ведь получает в госпитале форму как вольнонаемная, и тетя Катя из них сшила мне новое замечательное платье: мое-то украли.

Тетя Катя человек ответственный. Под ее неусыпным контролем вся жизнь. Куры, утки, жеребенок Борька, корова Лыска, тесто — чтоб не убежало из квашни, хлебы в печке на капустном листе — чтоб не сгорели и хорошо пропеклись, полы в доме — чтоб были чисто выскоблены, подворье — чтоб подметено, большой продувной чулан — в нем высокие, выше меня кадки — с мукой, медом, икрой, солониной. И точно так же она стережет каждый мой шаг с утра до ночи. Нет, конечно, мои мама и старшая, совсем уже взрослая четырнадцатилетняя сестра тоже рядом, когда они не на работе, но они, кажется, когда не спят, всегда на работе, я их совсем не замечаю. Как воздух. И когда нам приходит пора уезжать, потому что госпиталь перебазируют ближе к фронту, тетя Катя сообщает маме свое решение:

— Ты ребенка-то под бомбы не бери, оставь мне. А война кончится, жива будешь, приедешь — отдам, вот те крест.

Мама молчит и задумчиво смотрит на меня. Становится страшно. А вдруг вправду решит меня оставить? Я ведь уже раз была виновата, когда из-за меня нас отправили в тыл и мы там чуть не умерли с голоду. А если опять хлеба не будет? И я, как маленькая, начинаю реветь в голос и умолять маму:

— Мамочка, мамочка, я тебе обещаю, честное слово даю, я не буду никогда еды просить, ты только не оставляй меня, я буду хорошей девочкой, я уже большая!..

Всю жизнь я задаю себе вопрос: неужели мама могла меня оставить?