Череп Робеспьера - Дмитрий Богуцкий

Второй выстрел едва не вывернул меч из его руки, пуля отразилась от стали и улетела куда-то в толпу. Там закричали. Ла Пуассон, не обращая внимания ни на что, бежал к Савичеву, подняв лезвие над головой. Десять шагов. Пять. Савичев стоял боком, рука за спиной, француз на прицеле, палец на спуске.

В шаге от удара Савичев хладнокровно выстрелил Ла Пуассону в лицо — вспышка пороха, глухое шипение дым с полки, но нет выстрела! Осечка!

— Вот так! — выкрикнул Ла Пуассон, рубя сплеча.

Лезвие врезалось в ствол пистолета, которым Савичев заслонился. Удар тяжелого лезвия свернул и пистолет и руку, его державшую, сбил Савичева с ног и толкнул в толпу. Публика с воплями разбегалась.

Ла Пуассон, улыбаясь, шагнул к стонавшему сквозь стиснутые зубы русскому капитану и замер, не занеся меча. На балконе второго этажа стоял дикарь Сагит в позе принца Датского, со знакомым черепом в руке. Ла Пуассон беспомощно огляделся, а Сагит значительно кивнул, мол, тот самый, не сомневайся.

— Нужон? — спросил он. — Тогда давай за мной. — И шагнул с балкона во тьму галереи.

Ла Пуассон, не размышляя, оставил Савичева и бросился следом.

Через месяц уже вполне излечившийся от ранения на непредвиденной дуэли Савичев лежал на заправленной постели в мундире, читал Де Сада, голландского, еще нелегального издания, морщился и пил сельтерскую воду прямо из бутылки. Голова после вчерашнего гульбища с господами конногвардейцами болела.

— Европа… — буркнул он, бросая мерзкую книжку, которую ему присоветовали, чтоб развеяться после угрюмой тяжеловесности любимых немецких философов. Однако оная фривольная вещица оказалась едва ли не более безысходной в своей натужной безуспешности выдавить из человеческого тела еще хоть каплю сверх отмеренного свыше удовольствия.

Единственное, что утешало, — растрепанная пачка разноязыких расписок на секретере, оставшихся после бессонной ночи в офицерской гостиной. Хотя бы в карты ему начало везти…

Вошел Буссенар, поклонился:

— К вам посетительница, господин капитан.

— Проси, — Савичев вскочил и успел привести себя в порядок.

Посетительницей оказалась Жаннетт Сансон де Лонваль, как он и предполагал.

Он поцеловал ей руку. Не колеблясь. В том пожаре, что начался после блистательного сольного выступления Сагита на галерее ее дома, она в конце концов жизнь ему спасла и теперь было не важно, чем там занимались ее отец и дед на государственной службе. А еще она цитировала Гёте по памяти.

— Когда я посещала вас в госпитале в последний раз, вы собирались подать в отставку, друг мой.

— Я оклемался, вернулся в полк, — Савичев пожал плечами. — И одумался. Главное, что меня отрезвило, — мне не по карману поездка домой, а так доберусь в Россию на армейском коште.

— Скоро вы выступаете?

— Говорят, меньше чем через месяц.

— Как мало времени осталось.

— Парижа никогда не будет достаточно, — грустно улыбнулся Савичев.

— Иногда его более чем достаточно, — Жаннетт как всегда оставалась прелестно резкой в суждениях. — Где наш сорвиголова, где мой башкир?

— Найдем, — Савичев щелкнул каблуками. — Я ему завидую. Как никто другой вознагражден вашим обществом.

— Прошу вас, Андрей, — улыбнулась Жаннетт. — Не нужно подозревать меня в чем-то невероятном. Просто теперь буду разводить лошадей.

В разговоре о статях степных рысаков, падеже при перегоне, перестройке двора Шато де О в манеж вышли на зады дома, где квартировался их эскадрон. Башкир там и обнаружился, на небольшом стрельбище, где испытывал стрелы с наконечниками, перелитыми из разрубленного на куски серебряного блюда, похищенного с аукциона на Шато де О. А чего пропадать добру?

Теперь никто не смог бы соотнести эту фигуру в модных рейтузах и шелковой рубашке с тем дикарем, которым он еще недавно выглядел. Южный тип, несомненно. Беарнец или гасконец, или даже, господь ведает, кастилец. Но кочевник?.. С чего вы это взяли? Не горячка ли у вас после вчерашнего, господин капитан?

Это, конечно, пока он рта не раскроет. Французский у Сагита оставался чудовищным. Но поклон, поцелуй руки безупречны. Кто бы мог сказать, что этот малый — матерый приуральский конокрад, подобранный на обочине Старой Смоленской дороги жуткой морозной ночью после ожесточенного боя за Борисов?

Условились ехать в Шато де О, смотреть еще не законченные конюшни.

— Серебро, — произнесла Жаннетт Сансон, когда они сели в ее карету, — против него не поможет.

— Хорошо, — легко согласился Сагит. — Буду искать что-то еще.

— Не вы один это что-то ищете и не находите. Время бережет его для чего-то.

— Возможно. Возможно.

— Вы знаете, что Лига Заката бросила его? Что он всё продал, даже свой драгоценный корабль в Бресте, и всё равно у него недостает средств оплатить мой аукционный счет?

— Удача в ту ночь от него отвернулась.

— Она много раз от него отворачивалась. Но никогда навсегда. И меня это убивает. И теперь, когда уже он должен мне, я особенно не чувствую себя от него свободной.

— Наверное, этого не будет вообще. Он всё еще любит вас, — произнес Сагит.

— Главное, что я его никогда не любила, — ответила Жаннетт. — Впрочем, господь с ним, поговорим о вашей доле. Первым траншем вы приобретаете тысячу лошадей?

— Да. Дома скопились долги, нужно их раздать. Я долго думал, что мне делать со всем тем, что я теперь знаю, и решил начать с этого…

Когда прибыли в Шато де О, Жаннетт и Савичев под руку ушли вперед к стройке, где командовал Робер-коротышка, старый приятель Буссенара, тоже перешедший от греха на их сторону.

Сагит тем временем отстал, чувствуя чуем седьмого сына, что должен задержаться, остаться один и был таки прав.

Так и случился его последний разговор с убийцей Инныпъина.

Ла Пуассон потускнел и пообтрепался. Время и безденежье не пощадили его. Свою трость и щегольские перчатки он где-то потерял. Цилиндр оказался безнадежно помят. Ла Пуассон отделился от стены, у которой поджидал изменения ситуации у дома Сансонов. Вот и дождался.

— Хорошо смотритесь, — произнес Ла Пуассон, криво улыбнувшись. — Она замечательно позаботилась о вас. Пройдемся?

Сагит был не против.

— Признаю, спрятать череп в катакомбах оказалось тонким ходом, — выдавил Ла Пуассон, когда они проходили сводчатые прохладные конюшни, полные сырого запаха непросохшей еще кладки. — Тут ты меня обошел. Я два месяца не видел солнца, я перерыл всё на пути, который ты прошел под землей, от Шато де О до монастыря Кармелиток. Я вот этими руками перебрал, наверное, миллион черепов. Я ничего не нашел. Скажи мне, где он?

— Я не помню, — честно ответил Сагит. — Где-то там.

— Если ты торгуешься…

— Я не для торговли у тебя его отобрал.

— В таком случае торговаться буду я. Ты же знаешь, — проговорил Ла Пуассон стервенея, — я ведь не оставлю этого так. Я это дело закончу. Я найду череп, не этот, так другой, и опрокину эту цепь случайностей и нелепиц. А после, когда я разберусь с главным, я займусь тобой. Не только тобой. Но только ради тебя я отправлюсь на Восток, проникну в бухарский каганат и добуду череп Тимура из его усыпальницы. И вот тогда я поверну его армии на север. Я сгною всю твою чертову землю, коней перебью, а ты сам вообще не родишься, ты понял?!

— Что я слышу, — Сагит покачал головой. — А как же Свобода? Равенство? Братство, наконец? — Сагит криво улыбнулся. — И эти люди говорят, что призваны загнать всех прочих в свое светлое будущее. Нет, спасибо, мы как-нибудь сами.

— Мне всегда было интересно, — продолжал Сагит, — почему ты так уверен, что делаешь то, что делаешь, по своей воле? А что если в грядущем кто-то раскопал твой череп и теперь так же нашептывает? Кто-то из твоей обожаемой Лиги Заката? Не думал? Вот подумай.

Лицо Ла Пуассона исказилось:

— Ты ничего не понимаешь, чертов кочевник. Это я вершу здесь историю, я избран. Я лучше тебя.

— Был бы лучше, разве ты бы тут стоял? Я слышал, что ты нуждаешься. Могу ссудить.

Когда за французом с грохотом захлопнулась дверь, Сагит встал у ворот, снял с шеи зуб морского зверя, который при смерти отдал ему друг Инныпъин. Сдавив в ладони шипастые края зуба, глубоко задумался, глядя в яркое парижское небо, заглядывавшее в окошки недостроенной конюшни.

Еще через месяц, когда русская армия уже уходила из Парижа, Жаннетт Сансон из газет узнала, что скандально известный бретёр, медиум, растратчик и банкрот Ален Анри Оттон Луи Поль Ла Пуассон убит в парке Фонтенбло костяным самоедским гарпуном. Убийцу никто не видел, хотя вечерний час и был людный. Таинственная история будила воображение, ведь убийца не оставил после себя никаких следов.

Впрочем, какие уж там следы с двухсот шагов…