Скопин-Шуйский. Похищение престола - Сергей Мосияш

— Хорошо бы до скончания веку своего.

— А если ему веку неделя? — не отставал Шапкин, того более настораживая князя.

— Ну уж. Он молодой, жить да жить.

— А мне что-то тревожно за него. Уж очень он глупит на троне-то. Связался с этими поляками. Я уж ему до скольки разов говорил: «Государь, отправь полячишек в их отчизну». А он: не могу, говорит, я им многим обязан.

— А ты что на это?

— Я-то? Да говорю: они ж тебя и погубят, государь. Нет, сурьезно, Михаил Васильевич, ты гля, что они на Москве вытворяют, сильничают над девками, отбирают все, что понравится на Торге, и не платят. Наши-то терпят, терпят да когда-нибудь и не вытерпят. А уж если русские подымутся, тогда их ничем не остановишь, ты же знаешь, чай, наших.

— Да русских дразнить опасно, — согласился Скопин. — Тут ты прав, Семен.

— Начнут бить поляков, а там и до трона доберутся. Ты б поговорил с ним, Михаил Васильевич, он тебя очень уважает, может, послушается.

— Если доведется к слову, поговорю, Семен, — пообещал Скопин. — Давай спать.

— Давай, князь, — согласился Шапкин, но, помолчав несколько, спросил: — Он где хочет встречать-то ее?

— В Тайнинском.

— А карету ей пригнали?

— Каптану[9] пригнали. В Тайнинском пересядет в царскую карету. А отсюда пока в простой повезем.

— Ну и правильно. На царскую-то золоченую в долгом пути много охотников сыщется, не отобьешься.

За два перехода до Москвы Скопин-Шуйский отправил Шапкина вперед, чтоб предупредил царя о приближении царицы Марфы к столице.

Выслушав Шапкина, царь спросил:

— Как она? Готова?

— Готова, Дмитрий Иванович, можешь не сомневаться.

— Гляди, Семен, если не по уговору поступит, обоих велю утопить. И ее, и тебя.

— Не боись, государь, обнимет, облобызает как родненького. Ей, чай, тоже жить охота.

— Ворочайся навстречу Скопину, будь около нее. А я займусь приготовлением встречи.

Отпустив Шапкина, царь вызвал к себе Басманова.

— Петр Федорович, к завтрему прибудет из Углича моя Мать царица-инокиня Марфа, в миру именовавшаяся Марией Федоровной. Организуй ей в Тайнинском встречу по-царски, отправь туда шестериком самую богатую карету. Кони чтоб все белые были, возчик и запяточные чтоб в ливреях шитых золотом.

— Вы где намерены ее встречать, Дмитрий Иванович? — спросил Басманов.

— В Тайнинском же. Но главное, Петр Федорович, озаботьтесь, чтоб при нашей встрече побольше народу было.

— А если она вдруг… Все-таки четырнадцать лет минуло.

— Не беспокойтесь, друг мой, признает. И пожалуйста, на всем тринадцативерстном пути до Москвы вдоль дороги тоже народу побольше.

— А не опасно сие, государь? А ну сыщется какой злодей.

— Меня чернь любит. Стоит мне явиться пред ними, как все орут хором здравия. Но на всякий случай растяните полки стрелецкие вдоль дороги. Вы правы, как говорится, береженого Бог бережет.

— Я думаю, толпу можно отодвинуть от дороги.

— Делайте как считаете нужным, Петр Федорович. И еще, при въёзде в Москву царицы-матери, чтоб был пушечный салют и били колокола во всех церквах.

— А где вы будете, государь?

— Как где? Что за вопрос? Возле матери, разумеется. А при въезде в Кремль, чтоб ударил колокол у Ивана Великого.

— А где думаете разместить ее?

— В Кремле, конечно, Вознесенском монастыре. Распорядитесь, чтоб приготовили ей лучшие палаты.

После обеда 17 июля царь выехал в Тайнинское в сопровождении польского отряда под командой капитана Доморацкого.

Хорошо постарался глава стрелецкого приказа Басманов, оцепив стрельцами большое поле, на котором предполагалась встреча царя с матерью и куда уж никто аз черни не мог проникнуть, хотя за спинами стрельцов толклось преизрядно народа. Сбежались из окрестных деревень, из самого Тайнинского, а иные, не пожалев ног, из Москвы припороли. Не всякий день случаются такие встречи сына и матери, 14 лет не видевшихся да и к тому ж самых высоких персон царствующего дома.

И вот наконец на широкое поле выехали два экипажа — один с северной стороны, второй с южной, московской. От Москвы ехала золоченая царская карета, запряженная шестериком белоснежных коней, от северной ехала обычная боярская колымага, влекомая парой игрених[10].

Съехались где-то на средине, остановились. Из царской кареты выскочил Дмитрий и быстрым шагом направился к колымаге, откуда явилась грузная царица — инокиня Марфа в черном монашеском одеянии.

Они кинулись друг другу навстречу, обнялись, расцеловались и оба заплакали. Сцена была столь трогательна, что в толпе народа захлюпали носами женщины:

— Материнско-то сердце не камень, чует свово дитятку.

— Како счастье-то ей!

— А ему-то, государю, радость-то кака!

После объятий и поцелуев, отирая слезы, царь, взяв под руку мать, повел ее к карете и помог влезть в нее. Махнул кучеру: ехай, мол. Карета тронулась и стала заворачивать на Москву. Счастливый царь не садился в нее, а долго шел рядом с непокрытой головой.

Народ ликовал. Наконец-то были рассеяны нехорошие слухи, что-де это не природный царь. Пусть теперь кто попробует вякнуть, сам же народ его на клочки разорвет.

Однако уже вечерело и уже под самой столицей царь приказал остановиться и ночевать. Для царицы тут же очистили какой-то дом, и царь Дмитрий пришел к вей.

— Я подумал, мама, что ночью въезжать в столицу недостойно нас.

— Ты прав, сынок, — согласилась Марфа. Девки, тут же приставленные к царице, готовили ей ложе. Несколько бояр с почтением толпились у порога, нимало не стесняя мать и сына. Присев к столу, за которым сидела Марфа, Дмитрий спросил:

— Мама, я слышал, что тебя сначала сослали на Белоозеро… Как случилось, что ты оказалась в Угличе в Богоявленском монастыре?

— Ох, сынок, — вздохнула Марфа, — когда ты появился с войском в Путивле, царь Борис велел привезти меня в Москву. Меня привезли и поселили в Новодевичьем монастыре: и в первую же ночь ко мне явился царь с царицей Марией Григорьевной. Борис меня спрашивает: «Так жив твой сын или умер?» Я отвечаю: «Сие мне неизвестно». Тут царица взбеленилась, обозвала меня нехорошим словом, схватила подсвечник с горящей свечой и кинулась на меня: «Я тебе, сука, сейчас глаза выжгу!» Борис обхватил ее: «Мария, не дури». И оттащил.

— Что они хотели от тебя, мама? — спросил Дмитрий.

— Борис хотел, чтоб я с Лобного места народу объявила, что ты мертв. Но я отказалась.

— Ты умница, мама.

— А потом я попросилась в Богоявленский монастырь. Он и отправил меня в Углич.

Инокиня Марфа лукавила, не договаривая, что упросила царя Бориса быть ей ближе к дорогой могиле.

Выйдя от матери, Дмитрий тут же приказал Басманову и Скопину-Шуйскому ехать в Москву и готовить достойную встречу царю и царице на завтрашнее утро:

— Чтоб звонили во все колокола!

3. И вот он царь

Юрий Отрепьев служил у Романовых, когда на них обрушился гнев царя Бориса. Годунов понимал, что по пресечении династии Рюриковичей со смертью Федора Ивановича первыми на престол будут претендовать родственники Ивана Грозного — Романовы. И он решил уничтожить их род, тем более что ему донесли, что Романовы вооружают свою дворню с целью захватить престол.

Стрельцы, посланные взять Романовых, встречены были огнем из ружей и сразу же понесли потери. Им прибыла подмога, едва ли не полк, и в центре Москвы разгорелся настоящий бой с применением пищалей и даже пушек.

Отрепьев, понимая, что рано или поздно Романовы потерпят поражение, тогда вся дворня их будет казнена (так по крайней мере поступал Иван Грозный, захватывая дворы опальных бояр), решил бежать и скрыться там, где его б не стали искать. Так он оказался в монастыре под монашеским клобуком, приняв имя Григория. А поскольку он отличался незаурядным умом, грамотностью и красивым почерком, был вскоре приближен к патриарху Иову заниматься «письменным делом», по-сегодняшнему стал секретарем при высшем иерархе.

Для державы царствование Годунова оказалось несчастливым, было отмечено трехлетним неурожаем и оттого страшным голодом, от которого вымирали целые села.

И несмотря на старание царя Бориса как-то облегчить народу тяжелое время, среди черни появилось мнение, что беда эта — наказание Всевышнего за то, что на престол сел незаконный царь. Что где-то скрывается законный наследник Дмитрий Иванович, спасшийся от убийц Годунова.

Монах Григорий Отрепьев тихонько шепнул друзьям, что именно он и есть тот самый «царевич Дмитрий», вынужденный до времени скрываться. Кто-то из них донес патриарху, и Иов потребовал окаянного Гришку к себе. Отрепьев бежал, не без оснований полагая, что дело пахнет топором.