Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство - Джо Питерс

Мэри вскоре тоже забеременела, добавив еще один этаж к зданию гнева и горечи в маминой голове. Эта последняя обида заставила ее преступить последнюю черту, и желание физической расправы над Мэри заняло все мамины мысли. И когда она нашла Мэри, то страшно ее избила, вкладывая в свои удары всю злость и обиду, как какой-нибудь головорез времен Дикого Запада. Я нисколько не преувеличиваю, рассказывая о том, какой сильной становилась моя мать, когда выходила из себя; тем, кому приходилось это видеть и испытывать на себе, казалось, что она одержима демонами.

Это избиение заставило Мэри переживать, она боялась перейти маме дорогу, равно как и разозлить ее еще сильнее. Иногда, оставаясь с Мэри, я по ошибке называл ее мамой, потому что видел ее именно такой – она гораздо больше была похожа на мою мать, чем кричащая и дерущаяся женщина, которая меня родила. Мэри тут же поправляла меня и просила называть ее «тетей Мэри». Она боялась, ведь если мама узнает об этом, то окончательно слетит с катушек, увидев еще одно доказательство того, что Мэри хочет украсть не только ее мужа, но и ее ребенка. Не то чтобы мама ревновала или хотела сама мной заниматься, она просто не желала, чтобы Мэри получала удовольствие и радость, забрав меня.

Пока бумаги по разводу медленно проходили по всем необходимым инстанциям, Мэри сменила фамилию на Питерс, чтобы мы стали настоящей семьей. Она даже стала носить обручальное кольцо, так как в то время большинство людей считали, что быть матерью-одиночкой – это позор.

Но тень маминого дикого, жестокого нрава всегда преследовала отца и Мэри, заставляя каждого переживать по-своему, постоянно оглядываться в ожидании внезапной атаки – оскорблений и драк. Мы с братом и сестрой были той неразрывной связью, которая не давала отцу окончательно сбежать от последствий глупой ошибки юности.

Однажды папе позвонила мама и сказала, что Томаса, которому еще и двух лет не было, забрали в больницу с многочисленными ожогами. После этого отец признал Томаса своим ребенком, потому что сразу помчался в больницу. Томаса поместили в отделение интенсивной терапии, половина его тела, от головы до талии, была обожжена.

«На плите стояла кастрюля с кипящей водой, – ответила мама на вопрос отца о случившемся. – Он сидел на полу, а Ларри задел кастрюлю и уронил ее на него».

Сомневаюсь, что папа поверил этому объяснению, как бы убедительно оно ни звучало, но он мало что мог доказать на тот момент. Позднее мой сводный брат Уолли признался, что на самом деле Томас плакал, не переставая, и мама в порыве гнева бросила его в ванну с кипятком. Как бы то ни было, у Томаса остались ужасные шрамы, и в последующие годы ему пришлось делать бесчисленное множество операций по пересадке кожи. Папа был уже достаточно зол, когда услышал мамину версию произошедшего, желая знать, почему она так плохо следит за маленьким ребенком. Услышав же рассказ Уолли, он немедленно забрал Элли к Мэри, а Томас боролся за свою маленькую жизнь и пока оставался в больнице. Может, отец не был так близок с Томасом и Элли, как со мной, но и не думал оставлять их женщине, способной сотворить такое с беззащитным ребенком.

Мама же не собиралась так легко отпустить отца к его драгоценной Мэри, постоянно приходила, яростно стучала в дверь, осыпала всех оскорблениями и требовала вернуть детей, набрасываясь при любой возможности на папу и Мэри с кулаками, обращаясь к работникам социальной опеки и в суд с просьбой позволить детям остаться с ней, а не передавать их под опеку «шлюхи» мужа. Спорить с мамой или ждать, что она просто сдастся и уйдет, было бесполезно, так что папа в конце концов согласился на компромисс и позволил Элли вернуться, потому что мама никогда не причиняла ей вреда. Когда Томаса, наконец, выписали из больницы, мама схватила его и забрала домой, и отец ничего не мог сделать. Но меня он отдавать не собирался. Какое-то время казалось, что мама смирилась с этим и прекратила схватки за меня, но это продолжалось недолго.

После того случая, когда мама забрала меня у тети Мелиссы, притащила домой и обожгла мне руку утюгом, папа сообщил обо всем органам социальной опеки, и их представители вскоре пришли поговорить с мамой. Ей вновь удалось убедить их, что это папа проявил жестокость, показав синяки, которые остались после их драки за меня. Она могла быть очень убедительной, когда хотела, как будто в ней жили две разные женщины: одна встречала окружающий мир милой улыбкой, а другая была монстром, вырывающимся на свободу, едва закроется входная дверь. Она блестяще убеждала любых людей, наделенных хоть какой-то властью, будь то учителя или социальные работники, что она – прекрасная мать, храбро сражающаяся с миром, воспитывая детей в одиночку. Она превосходно пользовалась удачно подобранной маской, а те, кто знал маму достаточно хорошо, были слишком напуганы, чтобы обличить ее, и позволяли сохранять видимость уважаемой женщины в глазах окружающих.

Мне не доставляло никаких проблем постоянное пребывание с папой, и, когда я был маленьким, его начальник с пониманием относился к моему пребыванию в гараже, даже когда из-за меня происходили неприятности. Например, однажды я снял папин «капри» с ручного тормоза, когда играл внутри. Я ясно помню, какой ужас выражало лицо папы, когда машина покатилась прямо на проезжую часть, а он отчаянно пытался ее остановить, умоляя меня открыть дверные замки, чтобы попасть внутрь. А я, полный счастья и радости от получаемого внимания, смеялся и прыгал в кресле. Мне тогда было три года или только исполнилось четыре.

«Хороший мальчик, – продолжал кричать папа. – Открой дверь! Открой дверь!»

Все это продолжалось, пока мы не выехали на дорогу, и я не осознал всю опасность ситуации, но к тому времени было уже поздно, и машина двигалась слишком быстро, чтобы я мог добраться до замка и открыть дверь. Люди бросались в разные стороны, слыша папины крики, и, к счастью, нам удалось пересечь дорогу, не задев ни одной машины или пешехода. В конце концов мы остановились у стены с живой изгородью наверху. От удара меня бросило вперед, и я сильно ударился головой о приборную панель. Я был немного потрясен произошедшим и не слышал папины уговоры открыть дверь, а он не хотел оставлять меня одного и идти за ключами, поэтому выбил стекло и сам открыл замок. Ему наконец удалось вытащить меня из машины. Он так крепко прижал меня к себе, что я с трудом мог вздохнуть. Отец буквально плакал от пережитого шока и даже не стал меня ругать. Возможно, тогда мне все слишком легко сошло с рук, но расстраиваться я уж точно не собирался.

Никто в автомастерской не был против того, что папа берет меня с собой на работу – он уже долго работал там и фактически был главным. Куда сложнее для его коллег было закрывать глаза на появление мамы, начинающей драки, пытающейся забрать меня, обвиняющей отца в похищении детей и кричащей о «шлюхе», с которой он живет. Я уверен, что мать хотела забрать меня только из корыстных побуждений, например из-за алиментов или страховки; или просто не хотела, чтобы у отца и Мэри было что-то, что, как она считала, принадлежит ей. Маме стало известно о происшествии с машиной, и она старалась использовать эту историю, чтобы доказать папину безответственность. В этой войне мама ничего не упускала.

Чаще всего она была пьяна, когда решала нанести очередной визит в гараж, и всегда лезла в драку с отцом, если удавалось его спровоцировать. Папа просил своих приятелей отвести меня в офис, видя, как мама, пошатываясь, входит в мастерскую, и мы наблюдали за их баталиями из окон кабинета. Тогда я уже понимал, что не люблю собственную мать. Я боялся ее и, наблюдая за сценой через грязное стекло, я все сильнее хотел остаться с отцом и Мэри.

«Иди к мамочке», – говорила мама и раздвигала руки в стороны, как будто ждала, что я радостно побегу в ее объятия. Но я не мог пошевелиться – страх сковывал меня даже от одного взгляда на нее. Даже зная, что отец рядом и может меня защитить, я все равно писался от испуга, когда мать на меня кричала. Казалось, что она всегда орала, нападая на всех и кидаясь гаечными ключами и другими инструментами. Если ей удавалось подобраться к отцу достаточно близко, она расцарапывала ему лицо и глаза, пока он старался обуздать ее.

Папа старался избегать драки с мамой и обычно звонил своей сестре Мелиссе, живущей неподалеку, чтобы пришла и помогла разобраться. Тетя Мелисса любила отца, как и все остальные, и была готова на все, чтобы защитить своего «маленького братишку». Она мгновенно оказывалась в мастерской, и на внешнем дворе между двумя женщинами происходила очередная грандиозная драка с тасканием за волосы, пощечинами и ударами что есть силы. Тетя Мелисса всегда побеждала, так что вскоре мама стала удирать, едва увидев ее на горизонте, ныряла в стоявшую под парами машину с очередным пьяным дружком из бара, который привез ее сюда. Они смывались так быстро, как будто только что ограбили банк. Думаю, маме нравилось устраивать подобные спектакли.