История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

О как же он гладил и целовал меня, как плакал от радости и благодарил Бога! Когда мы вернулись в хижину, отмыл меня и обтер, потому что я промок, как мышь, до ушей перемазался в грязи да еще от испуга наделал в штаны... Наутро он провел меня за руку по луговине: он хотел, чтобы я показал ему то место, где я скатился к ручью. Сам я не смог отыскать это место, но отец в конце концов нашел-таки его — по борозде, которую я оставил. Батюшка мой за голову схватился от ужаса, представив себе, каким опасностям я подвергался, и восхвалил Божью длань, которая лишь одна уберегла меня.

— Видишь, — сказал он, — ниже, в нескольких шагах отсюда, ручей падает со скалы. Если б вода потащила тебя, то теперь лежал бы ты внизу, разбитый насмерть!

Я не понял тогда из речей отца ни единого слова; страх свой я помнил, а что такое опасность — не ведал. Но еще долгие годы с особенной ясностью виделись мне те двое на дереве, стоило только кому-нибудь вспомнить хоть словом эту историю.

Господи! Сколько тысяч детишек уже погибли бы самым жалким образом, если бы не оберегали их Твои ангелы-хранители! И мой ангел, как зорко он следил за мною. Славу возношу Тебе за то отныне и до века!

VI

НАШИ СОСЕДИ В НЕБИСЕ

Небис лежит на горе, повыше Шефтенау. Отсюда слышно, как в Капеле звонит колокол и отбивает часы. Здесь всего-то два дома. Когда солнце восходит, его лучи попадают прямиком в их окна. Бабушка моя и хозяйка второго дома были сестрами, две набожные старушки, у которых то и дело собирались все окрестные богомолки. В то время было в нашей округе множество набожных людей.[18] Отец, дед и другие мужчины смотрели на это неодобрительно, однако возражать не решались, опасаясь впасть в грех.

Наставником богомольцев был Бееле-молельщик (его брат прозывался Бееле-толстяк), крупный, высокий человек, пробавлявшийся прядением пеньки и кое-какой милостыней. В Шефтенау не было почти ни одного дома, где не обитала бы хоть одна из его приверженок.

Бабушка часто брала меня с собою на такие посиделки. Теперь уже не помню, о чем там, собственно, говорилось; знаю только, что меня там одолевала ужасная скука. Меня заставляли сидеть тихо, как мышка, а то и стоять на коленях. На меня беспрерывно сыпались со всех сторон увещевания и угрозы наказания, а за что — в этом разбирался я не больше, чем какой-нибудь котенок. По временам, однако, деду удавалось вытащить меня оттуда, и мы с ним отправлялись на гору, где паслись наши коровы. Там он показывал мне разных птиц, жучков и червячков, а сам занимался очисткой пастбища или корчевал молодой ельник, кусты дикого можжевельника и прочее.

Когда же дед складывал все в кучу и с наступлением сумерек поджигал ее, то-то было мне радости. Были ли при этом другие ребята — сейчас уже не упомню, припоминаю лишь каких-то девочек-подростков, которые играли со мною. Мне шел тогда шестой год; у меня было двое братьев и одна сестра, про которых мне говорили, что их одна старушка в коробе[19] принесла.

VII

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В ДРЕЙШЛАТТ

(1741 г.)

Батюшка мой был одержим духом странствий, который я частично унаследовал от него. В том году он купил большой хутор (годный для содержания шести коров в летнее и зимнее время), называвшийся Дрейшлатт, в общине Кринау, за лесом, у самых Альп.[20] Наш хуторок в Небисе, который не составлял и половины этого владения, пошел за него в уплату. Отец, как он сам говорил, увидал, что к нему в руки идет большое хозяйство, для того чтобы всем детям хватило места и дела и чтобы он мог воспитывать их по своему усмотрению в этой глуши, где они убереглись бы от мирских соблазнов. Дедушка, который с юных лет был хорошим скотоводом, с готовностью поддержал решение отца.

Но мой добрый батюшка попал-таки пальцем в небо и, не имея средств для вложения в хозяйство, начал все глубже залезать в долги, под бременем которых пришлось ему потом страдать долгие тринадцать лет.

Итак, осенью 41-го отправились мы в Дрейшлатт со всеми нашими пожитками. Дедушка вел скот, я подгонял коров, моего пятимесячного братца несли в коробе за спиной. Мать, бабушка и двое других детей брели следом, а отец со всем остальным скарбом замыкал шествие.

VIII

ХОЗЯЙСТВО

Варку селитры отец не хотел оставлять, думая заработать на ней хоть немного для погашения долгов. Но такое хозяйство, как Дрейшлатт, требовало рук и пота. Рассчитывать на нас, детишек, не приходилось; дедушка занимался скотом, а мать — домом. Пришлось нанять работника с работницей. Следующей весною отец опять взялся за селитряное дело. Тем временем мы еще прикупили коров и коз. Дедушка ухаживал за приплодом. Для меня не было большего удовольствия, чем носиться по лугу вместе с козлятами; и не знаю, чему сильнее радовался старик, — мне или же им, когда он, управившись со скотиной, любовался нашими играми.

Едва закончив дойку, он уводил меня в погреб, где стояло молоко, доставал из-за пазухи ломоть хлеба, мелко крошил его в мисочку и делал из парного молока теплую похлебку. Мы с ним хлебали ее каждый день.

Вот так и текло мое время — в беззаботных играх и гулянье, совсем незаметно. Да и дедушка был у меня таким же. Но зато работники — парень и девка делали что хотели. Матушка была женщиной мягкосердечной, не привыкшей строго понуждать кого-то трудиться.

Потребовалось накупить всякой молочной и прочей посуды; а поскольку надо было пускать под пастбище много луговой земли, то пришлось покупать еще и сена и соломы, чтобы навозу было побольше. И все-таки зимою либо кормов было слишком мало, либо животов слишком много. Приходилось занимать деньги; долги накапливались, дети росли, работник с работницей толстели, а отец тощал.

IX

ПЕРЕМЕНЫ

Наконец он понял, что так хозяйство не подымешь. И он начал перемены, а именно: отказался от селитроварения, остался дома, стал самолично распределять работу между прислугой и всюду сам поспевал первым. Не знаю — то ли он взялся за дело слишком рьяно, то ли работник с работницей, как я уже говорил, вовсе разленились, но, так или иначе, отработав свой