Как хорошо быть генералом - Сергей Абрамов

— Тогда второй вопрос, — быстро сказала Анюта.

— Постой, я ж не ответил.

Истомин пришел в себя, как вынырнул из-под воды: даже в ушах звенело.

— Почему же?.. Все очень-очень понятно… Скажи, а твоя жена спокойна?

Заладила: спокоен, спокойна…

— Абсолютно! — сказал так поскорее, чтобы не думать, не анализировать суть, зря не мучиться. А Анюта заметила.

— Вот и врешь, — спокойно сказала она. — Жить с тобой — сплошная нервотрепка.

— Ну уж!.. — Истомин отлично знал, что он не сахар, но сей факт его не тяготил, он даже в меру гордился им: вот мы какие непростые, какие мы сложносочиненные. — И потом: ты-то что волнуешься? Ты свое со мной отжила. Или отмучилась, а, подруга?..

— Отжила… — эхом повторила Анюта.

— Слушай, — окончательно обозлился Истомин, — если ты помнишь, не я от тебя ушел, а ты от меня. Собралась, сказала «прощай!» и пошла к мамочке. А я остался. Один, между прочим. И ведь звонил тебе, говорил: не дури, вернись. А ты?

— А я не вернулась.

— Почему?

— Ты не хотел.

— Ты что, дура? Я же звонил…

— Истомин, перед кем ты ломаешь комедию? Передо мной? Не надо, я театр не люблю. Разве что перед собой… Ты ведь не жил со мной, ты существовал, ты тяготился и домом, и мной, и мамой — она умерла в прошлом году, — ты придумывал любой предлог, чтобы уйти. И все бы ладно: ну не нагулялся мужик, молодость в нем играет, но зачем ты на меня давил?

— Я тебя давил?! Окстись, подруга!

— Давил, Истомин. Ты разогнал всех моих друзей: они тебя не устраивали, они были для тебя примитивными, они ходили в походы и пели у костра песни, которые ты не понимал. Ты не дал мне пойти в аспирантуру: женщина не должна быть слишком занятой, любая эмансипация, по-твоему, имеет границы. Ты отнимал у меня дело, но ничего не давал взамен. Ни себя не давал, ни дома… В самом деле, Истомин, зачем ты заставлял меня сидеть в четырех стенах? Для порядка? Зачем мне был дом без тебя? Без тебя я прекрасно жила с мамой… Кстати, и с ней ты меня постоянно ссорил, ты настраивал меня против нее, и я верила, верила — тебе, потому что любила тебя, и мама уходила от меня, уходила, а когда я вернулась к ней, она была для меня другой, не прежней, я уже смотрела на нее твоими глазами, меня раздражало то, что раздражало тебя…

— Ты же работала.

— Я потеряла темп, Истомин, потеряла кураж. Я работаю по инерции, потому что так надо, потому что все работают и есть хочется… Я согласна, согласна, я не Эйнштейн и даже не Софья Ковалевская, пороху бы я не изобрела, но я хотела работать. Истомин, я хотела изобретать порох, а ты мне очень разумно объяснил, почему это глупо, почему этого делать не следует…

— И ты поверила?

— Я не поверила, я подчинилась. Мы всегда подчиняемся тем, кого любим.

— Ишь ты, «любимо… Я слыхал, ты потом замуж вышла?

— Да. За одного из тех, кого ты разогнал.

— Хороший парень?

— Наверно.

— Что ж разошлись?

— Он по-прежнему ходил в походы, Истомин, и пел у костра песни, которые уже мне не нравились.

— А при чем здесь я?

— Ты начал меня подгонять под свой размер, начал ломать, а потом тебе надоело и ты махал топором по инерции, по обязанности, скорее даже отмахивался. И вот когда я поняла, что тебе надоело, я ушла. Но ты прилично надо мной потрудился, полработы — твои, честно… Это страшно — жить полуфабрикатом, Истомин: я еще не стала тобой, но уже не была собой…

— Я тебя не понимаю, — нервно сказал Истомин.

— Все ты понимаешь, не ври. Ты же у нас инженер человеческих душ, как ты сам о себе думаешь. Ты же не смог быть просто инженером, не захотел, и, наверно, правильно сделал. Ты нашел призвание, Истомин?

— Я его не искал. Я знал о нем всегда: и когда был студентом, и когда стал инженером… Кстати, подруга, не ты ли мне долдонила: пиши, пиши, пиши? Не ты ли убеждала: бросай к черту свои самолеты, кропай нетленки?

— Я долдонила, я.

— Значит, понимала меня? Прониклась, так сказать, ситуацией…

— Я всегда тебя понимала. Поэтому и ушла…

— Опять двадцать пять, отдай за рыбу деньги! — В сердцах Истомин пустил непонятное крылатое выражение, ненавязчиво полученное им в наследство от далеких рязанских предков.

У него постепенно крепло желание открыть на ходу правую дверь и легонько подтолкнуть в мелькающее пространство непрошеную спутницу. Но кого, спрашивается, подтолкнешь, если спутница сама утверждает, что ее нет, что она — облако в джинсах популярной фирмы «Ли»? Да и если б была — как можно! Истомин свято чтил Уголовный кодекс, любил к месту его цитировать, да и гуманен он был, «инженер человеческих душ», миролюбив и кроток, тараканов — и тех жене доверял давить, сам не марал подошвы домашних тапок.

Поэтому, сменив гнев на милость, хотел сказать что-то нейтральное, теплое, душевное, но не успел. Сзади, как гром небесный, раздался трубный глас дорожного бога, усиленный казенным репродуктором:

— Водитель автомашины ноль три — двадцать, прекратите движение и поставьте транспортное средство на обочину.

Истомин матюкнулся про себя, лихорадочно соображая, что же он такое сотворил, какой пункт священных правил дорожного движения ненароком нарушил. Семнадцать лет непрерывного водительского стажа — в любое время года, в любую погоду, и в снег, и в ветер, и в звезд ночной полет — научили его не нарушать по неведению: водители с таким опытом если и нарушают, то сознательно, они смело идут на вполне обдуманный риск, не опасаясь вредных для себя последствий.

Похоже, скорость превысил, решил Истомин и погнал, тормозя, «жигуль» на обочину.

Канареечных цветов машина ГАИ объехала истоминское транспортное средство и встала чуть впереди. Из нее неторопливо вылез невысокий, но крепкого телосложения капитан и, лучезарно улыбаясь, направился к машине ноль три — двадцать. Истомин тоже вышел на волю и ждал капитана, улыбаясь ничуть не менее лучезарно.

— Инспектор ГАИ капитан Спичкин, — представился капитан Спичкин. — Почему нарушаете, товарищ водитель? Почему вы двигались по трассе со скоростью сто километров в час?

— Не иначе случайно. Не иначе задумался, — срочно повинился Истомин, лихорадочно между тем вспоминая, где он слышал фамилию Спичкин как раз в приложении к работнику доблестной Госавтоинспекции. — Я, товарищ капитан, сто лет ничего не нарушал, мне это по должности не положено. — И он протянул Спичкину ворох красивых удостоверений, где говорилось, что без него, без Истомина, советская милиция пропадет, захиреет.

Капитан Спичкин все удостоверения внимательнейшим образом рассмотрел, вернул Истомину и сказал не без должного уважения в голосе: