Ловкость рук - Хуан Гойтисоло

Руки Рауля привычно нашли в темноте шнуры на шторах. Он открыл окно. Свет мгновенно обрисовал все предметы, и перед ним предстала знакомая до мельчайших деталей обстановка комнаты. Все застыло в напряженном безмолвии, словно чинное семейство перед объективом фотографа: платяной шкаф с зеркалом, в котором отражалась пустая кровать Планаса, и он, Рауль, стыд и позор семьи, сын, транжирящий отцовские деньги и не обучившийся никакому делу; теперь он, пьяный, развалился на постели после бурно проведенной ночи. Нет, хватит!

С ожесточением он начал раздеваться. Движения его были резки и порывисты, все тело невыносимо напряглось. Глаза, как две точки на негативе, придавали его искаженному злобой лицу хищное выражение.

Он разделся. Вид собственного тела пробудил в нем желание подраться. Мускулы напряглись, кулаки сами задвигались в воздухе. Он оглянулся, ища, на кого бы излить свое бешенство, но Планаса нигде не было.

В Лас Пальмас, когда он возвращался под утро в пансион, набожная привратница сладенько улыбалась ему: «Так рано, а вы уж на ногах?! Ну, кто мало спит, того бог наградит». Рауль считал старуху воплощением зловредности, но все же болтовня меньше раздражала его, чем покорное молчание соседа по комнате, которого он будил, возвращаясь с пьянки: «Уж лучше б он заорал...»

Тем более сам Рауль кричал на Планаса, когда тот, вставая утром, будил его. Так что ему ничего не стоило поступать так же. Но Планас молчал. И перед взором Рауля возникала целая вереница покорных существ, у таких от каждой новой неприятности сразу же появляется еще одна морщина на увядшем лице; забившись в уголок, эти добродетельные людишки, которых никто не замечает, униженно молят бога о спасении заблудших душ.

Но хуже, да, хуже всего было то, что этот молчаливый отпор заставлял Рауля страдать. Привыкший к взаимным уступкам, Рауль не в силах был терпеть холодное презрение приятеля. Месяц тому назад после всевозможных уверток и намеков, точно кот, который собирается стащить лакомый кусок, он наконец спросил Планаса, не имеет ли тот что-нибудь против него. «Нет, ничего,— отвечал Планас.— Или, вернее, много». Ну, например? Не стоит объяснять, все равно не поймешь. Ну, а если он поста-рается? Даже тогда не поймет. А если Рауль его очень попросит? Все равно напрасно. И хватит об этом. «Я хочу только одного, чтобы ты оставил меня в покое». И хотя бы Планас ответил на его ругательства или дал повод поколотить себя... Рауль однажды схватил приятеля за лацканы пиджака. «Ты хоть обзови меня, будь мужчиной! Докажи, что в твоих жилах течет кровь».

Однако Планас не пререкался. Рауль вспомнил отца, каким он был лет десять назад, но с постаревшим лицом, таким, каким он видел его в последний свой приезд домой. «Воспитанные дети не пререкаются за столом со взрослыми». А рядом дядюшка разглагольствовал о том, что плотность населения в Бельгии намного больше, чем в Испании. «Запомни, Рауль». Точно так же разговаривал с ним Планас. Рауль посмотрел на пустую кровать и постарался представить себе приятеля. Порой без всякой причины он говорил Планасу колкости, только чтобы задеть его. Например, заявлял, что тот недостаточно часто моется, от него плохо пахнет, а ему, Раулю, противен запах пота. «Ты хоть присыпай тальком». Планас униженно выслушивал его. Он согласно кивал головой и на следующий же день спешил исправить свою оплошность. «Ну уж сегодня, я думаю, ты не можешь пожаловаться на меня?» — спрашивал он и взглядом искал одобрения.

Это хоть кого могло свести с ума. Казалось, Планас вел себя так нарочно. Целый день он торчал в комнате и зубрил уроки, поводя своими кроткими глазами домашнего животного. Размеренное существование Планаса бесило Рауля. Каждый его поступок вызывал озлобленное осуждение и протест. Так, ложась спать, Планас сразу же закрывал глаза и складывал на груди руки.

Однажды после очередной попойки взбешенный Рауль не выдержал этой комедии и взорвался:

— Ты не спишь,— заорал он.— Ты только притворяешься спящим.

Планас с вытянутым от удивления лицом приподнялся на постели, но, как обычно, не проронил ни слова. «Он хочет свести меня с ума,— думал Рауль.— В конце концов он выживет меня отсюда». Глядя на помятые простыни, он почувствовал, как кровь ударила ему в голову. А-а! С каким наслаждением он вздул бы эту дурацкую куклу. Представив себе это, он весь затрясся, мускулы налились и затвердели, точно каменные.

Прошлым вечером, перед тем как пойти к Мендосе, он отправил своим родителям мрачную телеграмму: ВОЗДУХОМ НЕ ПРОЖИВЕШЬ, которую подписал: ВАШЕ НЕСЧАСТЬЕ. Но теперь ему казалось, что телеграмма тоже не спасет положения. Будущего у него не было. Учебу он бросил. Ассистент анатомического факультета шесть раз проваливал его на экзамене. В последний раз, выходя из аудитории, Рауль дал себе слово обязательно начать заниматься. На улице его поджидал Танжерец, который, узнав о провале, пригласил Рауля выпить. И вот уже три месяца он только пьянствует, так и не прочитав ни одной строчки. «Если б раздобыть денег». В Арукасе ждала обеспеченная жизнь: будущее можно было сравнить с готовым костюмом, к которому только надо привыкнуть. Получив звание врача, он жил бы в доме родителей и женился бы на какой-нибудь местной девице из обеспеченной семьи. Он мог быть уверенным в будущем счастье, если понимать под счастьем то же, что его отец: спокойствие, отдых и отсутствие забот о завтрашнем дне. «Жизнь должна быть организована, как долгосрочный вексель». В школе он был трудолюбивым и прилежным учеником. Его усердие было вполне естествен-ным и умеренным. Он трудился ради определенной практической цели: стать честным буржуа, и это нисколько его не шокировало, напротив, вызывало тайную радость.

Годы пребывания в Мадриде пролетели незаметно. Порой его уже не тянуло к безмятежной жизни на Канарских островах, но он относил это за счет долгой разлуки с родным краем. «Стоит мне вернуться,— думал он,— и все встанет на свое место, как прежде. Для меня подлинная жизнь там». Отец писал ему длинные письма, полные ласковых слов, сообщал с мельчайшими подробностями и комментариями последние события, приключившиеся в городке. Рауль в ответ смиренно врал, описывая свою учебу и практические занятия.

В прошлом году, во время летних каникул, он наконец решил побывать на родине. Не предупреждая родных, Рауль сел на корабль. Но уже в пути какой-то внутренний голос воспротивился принятому решению. Напрасно он твердил себе: «Я буду врачом в Арукасе. Там меня ждут мои родители, больные и моя будущая жена». Эти слова, казалось, произносил кто-то другой. Приехав в Лас Пальмас, он дал шоферу такси адрес. «Жребий брошен»,— подумал он. Он ехал домой, его вез туда автомобиль, но Рауль ни секунды не думал о том, что едет навестить своих родителей. Он был уверен, что никого не застанет. Визит представлялся ему подобием священного ритуала: неким способом самоуспокоения. Когда он подъехал к дому, повязка упала с его глаз. В окнах горел свет, играло радио. Он постоял молча перед входом, не в силах переступить порог. Отчий дом словно сжался, поник под натиском построенных рядом новых зданий. Рауль, крадучись, подошел к окну и, точно вор, заглянул внутрь. От?ц стоял у окна; пользуясь темнотой, Рауль мог как следует рассмотреть его: отец был худ, морщинист и даже казался меньше ростом. Он сильно изменился за время отсутствия Рауля. Дедушка сидел в кресле и читал газету, а сестра рассматривала старые фотографии. «Все изменилось. Город, окружающая обстановка, семья — все незнакомо мне. Я не могу вернуться в этот дом: это не мой дом». Из комнаты до него донеслись обрывки разговора, голоса. Рауль простоял бы так еще очень долго, если бы шофер такси не крикнул ему: «Ну, друг, что-нибудь решайте. Не могу же я ждать вас здесь всю ночь». Конечно, этого еще не хватало. Он заплатил за проезд и взял чемоданы. Лоб покрылся потом, руки дрожали. Свет в столовой завораживал его. Ночной запах глициний опьянял. Сделав над собой усилие, он наконец позвонил.

Прошло уже больше года, а Ривере казалось, будто он до сих пор чувствует запах глициний. Нет, это был запах идиотских духов, которые подарил ему в день рождения Танжерец. Он забыл закрыть флакон. Резким движением Рауль сунул духи в ящик и повернул ключ.

Ривера посмотрел на часы: было почти десять. Ему вдруг страшно захотелось спать. Глаза болели. Стучало в висках. Невольно он снова вспомнил о телеграмме, об Урибе, о ссоре, о необходимости любой ценой раздобыть денег.

Серевшие в утреннем свете стены давили на него своими застывшими выступами. Казалось, толпы каких-то существ, засевших в темных углах комнаты, пронзают его злыми, колючими глазами. Он видел, как они пляшут в тенях, отбрасываемых картинами, скачут между кресел, маленькие, зловещие.

Рауль испуганно вскочил, плотно закрыл окно, взял коробочку со снотворным, проглотил три таблетки и закрыл глаза. Свернувшись клубком, он закутался с головой в простыни и застыл, как кукла, среди безмолвно взиравшей на него мебели.