Ночь над прерией - Лизелотта Вельскопф-Генрих

— И у родителей Квини вы тогда столкнетесь?

— Вряд ли. Отец не пустит его в дом.

— Где же вы трое познакомились?

— Мы учились когда-то в одной школе… Квини была еще маленькой девочкой, вот.

— Не она ли учится теперь в художественной школе?

— Совершенно верно. Но на каникулы она приезжает домой. В будущем году она станет бакалавром6. Наконец-то. — Это «наконец-то» прозвучало неприязненно.

— Разве это нехорошо, что она так долго учится?

— Смотря какие обстоятельства. Она могла бы учиться у моих родителей всему, что надо знать и уметь женщине на ранчо.

Затаенная улыбка тронула уголки рта слепого.

— Она выросла на ранчо отца. Ей будет нетрудно справиться и на большем.

— Я тоже так думаю. Но говорят, что кто в художественной школе…

— Что?

— Что они там нехорошо воспитываются. Так много художников в одном месте, шеф Крези Игл, ну что тут может происходить хорошего? Целый год она мне ничего не писала. В школе нет порядка. Какого же можно добиться порядка, если и дакоты, и сиксики, и хопи, и навахи, и апачи, и пимы, и неизвестно, кто там еще, вертятся в одном доме? Тут уж нет никаких приличных правил, — все быстрее и ревностнее говорил Гарольд. — И я, значит, пришел просить вас, шеф Крези Игл…

— Я всего-навсего человек, и никакой я не шеф. Я не могу витать над Квини, как ангел-хранитель. Она уже должна сама за себя постоять.

— В конце-концов, она все же еще девушка. Не можете ли вы поговорить с ее отцом, чтобы он теперь оставил Квини у себя, и мы справим свадьбу? Вас отец послушает.

— Нет, Гарольд, я не буду с ним говорить. Я не за то, чтобы за год до окончания оторвать индейскую девушку от школы. Имя Квини мне стало известно, потому что она очень хорошая ученица и способная молодая художница. Мы можем гордиться ею. Она должна быть примером для других индейских девушек.

— В чем пример — это же зависит от обстоятельств.

— Ты так мало в нее веришь?

— Молодым парням я не верю… и вообще… у нее тоже было раз… — Гарольд прервался и плюнул.

— Здесь не плюют, Гарольд Бут. Это ты можешь делать на своем ранчо, но не здесь, в суде.

— Извините, — пробормотал молодой человек. — Но я считаю, что мне сейчас время жениться. Мне двадцать пять. И это касается не только девушки, и мало ли что она хочет. Я могу найти и другую. Работы на ранчо становится слишком много, и отец торопит.

— Это твоя забота, Гарольд Бут. Не хотите ли вы взять кого-нибудь на помощь? Многие ищут работу.

— За чужие руки мы не можем платить: это не оправдает ранчо здесь, на плохой земле. Семья должна работать. Но это моя забота, шеф Крези Игл, вы правы.

Гарольд опять заговорил спокойно и обнадеженно:

— Квини приедет домой, будет видно, и все утрясется. Она сможет меня выслушать, выслушать отца и подумать. Спасибо, шеф Крези Игл.

— Будь здоров, Гарольд!

Когда Гарольд Бут оставил комнату, слепой судья еще раз обдумал весь разговор.

— Рунцельман, — спросил он наконец, — Гарольд всегда такой рассудительный?

— Он никогда еще не был рассудительным, Эд. Его мать принесла в качестве приданого кое-какие деньги; Буты заарендовали большое ранчо. Гарольд — младший и любимец родителей. Он был одним из лучших учеников, учителя хорошо относились к нему, и он стал веселым ковбоем и видным парнем. Он привык к тому, что все ему в жизни удается. Девушки без ума от него.

— Квини уже давно его любовь?

— Так говорят.

— Что он там искал в своей жилетке?

— Он носит медальон на серебряной цепочке. Наверное, ее портрет.

— Что же тебе не нравится в нем?

— Я не знаю. Но то, что он говорил и как он это говорил, — не идет ему. Я думаю, что это его кто-то научил.

— Кто?

— Этого я не знаю.

— Подозреваешь кого-нибудь?

— Да. Но этого я не могу сказать, потому что не в состоянии доказать.

КВИНИ

Терморегулятор работал, и в помещении художественной школы сохранялось то постоянное умеренное тепло, к неестественности которого Квини уже привыкла.

Она проснулась, но снаружи было еще темно. Фонтан, на который она могла смотреть из кровати, был выключен. В деревьях шумел ночной ветер. Квини слышала это, хотя окна оставались закрытыми. Она открыла глаза, и мысли ее витали между мечтами и непреложной явью.

Минувшим вечером сеньор-класс праздновал день бакалавра7. Присутствовали ученики и ученицы одиннадцатого класса. Перед Квини снова проходили эти события. Будущим летом ей и самой предстоит быть среди тех, кто будет держать экзамены и расставаться со школой. Тогда и она сможет надеть широкую мантию и шапочку с четырьмя углами, которые согласно древней магической символике напоминают о четырех сторонах света.

«Наши предки, — говорил классный оратор, — смотрели на Луну и Солнце, на воду и землю. У них они учились их тайнам и их искусству. У нас есть учителя. Мы учились. Мы будем продолжать учиться. Но если мы забудем, что мы индейцы, наше искусство станет пустым, наши руки потеряют твердость, наши глаза — остроту. Поэтому не забывайте ваших отцов и матерей, не забывайте Луну и ветер, не забывайте земли и родников. Вы должны знать, откуда вы черпаете свою силу. Я сказал».

За окном шумел в вершинах ветер. Гнетущая духота ночи отступала перед надвигающимся циклоном.

До полуночи продолжалось веселье, танцы. Болтали родичи и друзья, прибывшие на выпускной вечер. То там, то сям всплакивал, засыпая, маленький ребенок. Семьи забрали с собой всех — старых и малых: кому же дома о них печься и не могли же матери отказаться от этого праздника своих детей. Но сейчас, незадолго до утреннего рассвета, вокруг парка и зданий художественной школы было тихо. Большая часть гостей на своих автомобилях или автобусах уже покинула маленький городок на юге. Квини мечтала с открытыми глазами.

Вечером она приняла два решения, и оба, чем больше она о них размышляла, казались ей правильными.

Она не продала портрета. Этого портрета она не продала. Человек, который хотел его заполучить, был коммерсантом. Но человеком Тайны он не был. Она не могла отдать ему портрет. Ни за что.

Ему довольно и той картины, на которой бросается в глаза щит на красном фоне. Он щедро заплатил. Индейские художники по экспрессии и технике необыкновенно рано созревают. Может быть, покупатель надеется, что высокой ценой за первую он приобрел себе моральное право на приобретение второй картины? Но нет.

Тачина сказала — нет.

Возможно, Квини бы и уступила. Но этот портрет — вторая картина, которая снова расскажет белым мужчинам и женщинам о красоте старого индейского искусства, — был написан не Квини. Эта вторая была картиной Тачины, скрывающейся в Квини. Тачиной, о которой учителя ничего не знали.