Страшный суд - Блага Димитрова

Тайно радуюсь длинной бесконечной ночи — будет время подумать. У меня есть кое-что нерешенное, важное. Да и будет случай выспросить издалека о том, ради чего я приехала.

Вдруг меня поражает: по как они добрались до границы?

Смеясь рассказывает, что всю прошлую ночь тряслись по разбитым дорогам. Попали под две бомбежки. Часами ждали у речных переправ. Днем прятали машину в тень и чинили.

В прошлом году я пережила такую ночную поездку по джунглям, но это было южнее Ханоя. Теперь уже и на север страны путешествуют только ночью. Вся страна — одна сплошная мишень.

Поблизости виднеется разбомбленная железнодорожная станция. Бомбили недавно.

Я вижу силуэты разбомбленной Софии. Черные закоптелые фасады, опаленная штукатурка. Пустые, без стекол окна, кирпичная красная пыль. И наши молодые шаги среди руин и наша молодая вера, что мы больше никогда не допустим этого.

Четверть века спустя искусство разрушать города достигло виртуозности. У вьетнамских руин более зловещие контуры, чем у знакомых нам по прошлой войне. От больших зданий остается только стальной скелет, застывший в страшных конвульсиях. На месте небольших домов просто ямы. И пыль пожарищ другая — сухой и черный песок.

Представляю сиротливого путника, пришедшего издалека искать свой родной очаг. Даже по размеру ямы он не смог бы найти его. Иные бомбы объемистее этих скромных бамбуковых жилищ.

Неужели и эти разрушения вскоре покажутся нам примитивными? Говорят, что от города может остаться только тень, отпечатавшаяся на обгорелой корке земли.

Неужели мы, если уцелеем, прослезимся от идиллических воспоминаний о разрушенной Софии, когда мы все же выбрались из наших подвалов и погребов и воздух, который мы вдохнули, не оказался смертельно ядовитым?

Если твой путь начинается от сердца, не надейся, что он будет спокойным.

Едем без фар по шоссе, самое воспоминание о котором стерлось. Шофер по имени Тьен, что значит «Вперед», обладает чутьем летучей мыши. В темноте он ведет машину, лавируя между воронками от беспрерывных бомбежек. Воронки свежие, потому что более ранние засыпаны молодежными бригадами.

Здесь все ремонтируется только ночью. Не понимаю, как они видят впотьмах, как можно восстанавливать в непроглядной черноте тропической ночи рельсы, шпалы, фермы мостов, телеграфные столбы, провода. Или они настолько слились с темнотой, что она им уже не мешает?

Но самое удивительное то, что они смеются, шутят, острят, задирают друг друга. И в смехе их сквозит беззаботность! Неужели это ради меня? Я ведь знаю, что нет ничего более ободряющего в трудном пути, как беззаботность и смех.

В каждой вьетнамской семье не меньше одной человеческой жертвы. Считать ли потерю дома, провианта, здоровья, сна?

Но война — еще одно злодейство: убийство времени. Кто вернет самые свежие или самые зрелые годы целым поколениям людей? В эти годы формируется будущее, это время пошло бы на то, чтобы учиться, выбрать путь в жизни, самоусовершенствоваться. Поколение с убитой молодостью — это поколение с убитым будущим. Но именно молодость-то, которая должна бы оплакивать свое убитое время, смеется прежде всего. Не землей, а молодостью они засыпают воронки от бомб.

Ведь и мое поколение полными лопатами разбрасывало свои лучшие годы по насыпям дорог, чтобы по этим дорогам прошли другие. Разве мы жаловались? Разве мы не смеялись, не пели?

Может статься, я неправа. Может быть, время не умирает, но трансформируется в память, в скрытую психическую энергию? А кто хочет убить время, будь то преступлениями, будь то удовольствиями, убивает не время, а себя.

Геологические пласты. Археологические находки. Наше время рассказывает о себе воронками и кратерами от бомб.

Верный своему имени, Тьен едет все вперед и вперед, хотя и с большими объездами, отклонениями. Он выдерживает вторую бессонную ночь. Но машина все же не человек, она ломается. Остановка.

Выхожу и оказываюсь в колдовстве парной тропической ночи. Пейзаж в темноте чарует и одурманивает еще сильнее, чем днем, потому что дополняется воображением. Причудливые силуэты гор и звезды над ними крупные, как орехи. Воздух нежен, как шелк. Пью его как сок незнакомого тропического фрукта; кроме ароматов, он насыщен густо-зелеными тенями джунглей. Ароматы, выделяемые растениями, фосфоресцируют зеленоватым огнем. Война в такую ночь представляется сном идиота. Тропическая ночь полна жизни. Не верится во всякую насильственную смерть.

Опьяненная тропической ночью, бреду за моим поводырем Ке. В недрах скал мерещатся огоньки.

— Где мы?

— Куи-лы.

Чтобы запомнить название, связываю его с названием нашей знаменитой пещеры — Кайлык. Куи-лы. Кайлык. Оказывается, и здесь большие пещеры. Поражаюсь сходству слов, обозначающих в общем-то одно и то же. Откуда родство между двумя словами? Как бы пронизывает дыхание из темных глубин времени, от истоков рода человеческого. Маленькие словечки, перемешиваясь в потоках всех эпох, уцелели с упорством кремней, хотя и оказались разбросанными по разным краям земли. Не объединял ли когда-нибудь первоначальную горстку людей единый пещерный свод, как сегодня один для всех сводов неба? Куи-лы. Кайлык.

Пока проворный шофер возится с «джипом», освещая свои руки карманным фонариком, Ке водит меня, как Вергилий, по лабиринтам подземного мира. Пещера превращена в убежище для машин. Грузовики, «джипы», прицепы дремлют, как динозавры, в этой холодной берлоге, спрятавшиеся от летающих хищников.

В других ответвлениях пещеры расположены больницы и госпитали.

Вспоминаю наш просторный Кайлык, нарядно оборудованный под ресторан и дансинг. Скрытые лампочки подсвечивают сталактиты и сталагмиты. Я только что читала стихи, а теперь танцую с московским поэтом. Это было, конечно, на другой планете или в другие века. Отсюда гляжу на себя, танцующую там, как бы со стороны. Я грустна. Московский поэт пробует вовлечь меня в разговор о поэзии. Но я рассеянна, я молчу. Лишь сейчас я готова поддержать разговор. «Поэзия, ты говоришь? Не знаю, что это такое. А ты разве знаешь?»

Мы думаем, что поэзия всегда вдалеке от нас. Мы ищем ее в другом месте, в других людях и оттого пропускаем.

В подземную больницу вхожу, как в храм. Только что промелькнувшее воспоминание о дансинге ощущаю как кощунство. В глубине мерещатся голоса. Передо мной идет Ке. Он освещает мне путь своей белозубой улыбкой. Куда ты ведешь меня, Вергилий?

В пещерных нишах стоят больничные койки. Лампы. Взгляды, вобравшие все терпенье мира.

Раненные шариковыми бомбами, придавленные обвалами, контуженные воздушной волной. Неужели тот шелковый, нежный и животворный воздух может убить?

Улыбается хрупкая девочка. Она еще сама не видела жизни, а уж стала сиделкой над умирающим.

А танец в Кайлыкской пещере поет в крови. Поэт говорил, что у него бывают долгие периоды засухи, когда он не может писать. Тогда я ему не ответила, а теперь отвечаю: «Период дождей обрушится на тебя внезапно, в пути, когда ты его не ждешь. Не пропусти же его. Я ужасно талантлива пропускать».

Сквозь мои пальцы протекло столько плодоносных дождей, а я не удержала ни капли. Сколько мирных и длинных дней, сколько возможностей протекло сквозь меня. Я — как дно пересохшего моря.

Мой Вергилий ведет меня на свиданье со страданием. За поворотом пещерного хода на скале чудовищно и ритмично танцует непонятная тень. Приближаемся.

Хирургическое отделение. Операция. На плоском камне, покрытом белой простыней, лежит разорванное тело. Совсем еще мальчик, вряд ли успевший окончить медицинский факультет, белее простыни и бледнее своего пациента. Он отрезает ногу. Без наркоза. Две молоденькие сестры с марлей на лице, как раз на том место, где бывает улыбка, что есть силы держат больного. Он смотрит в одну точку пещерного свода, и глаза у него, как раны. Не кричит. Иногда лишь вздыхает вздохом, способным столкнуть с груди скалу.

А призрак все пляшет на стене свой странный танец. Оказывается, это полевая электростанция. Человек сидит на велосипеде и беспрерывно крутит педали. От этой езды на месте горят фары, направленные на хирургический нож.

Вот еще один юноша не будет мерить жадными шагами наш мир. Ему отрезают не ногу, а будущие путешествия.

Вергилий ведет меня по аду с улыбкой. Он показывает мне не муки, а тех людей, которые борются с ними. В каком круге ада мы теперь?

В кровавой марле, в кровавой вате руки и ноги, словно ветви, отрезанные заботливым садоводом. Но, увы, на дереве не вырастает новых, более крепких ветвей.

Женщина теряет сознание. У этого парня пульс отмеряет последние удары. Челюсти сжаты, чтобы не кричать. Сейчас все пройдет. У меня впечатление, что ступаю по ранам. Кроме своих мучений, больные вытерпели еще и мое посещение.