Большая операция - Джеймс Уайт

Конвей подчеркнул, как мало они на сегодня знают, стараясь чтобы его слова звучали более обнадеживающе, чем он чувствовал себя на самом деле, но Маннон был отнюдь не дураком.

– Не знаю, то ли я должен испытывать благодарность за ваши усилия, то ли беспокойство о том, всё ли благополучно с вашими уважаемыми головами, – сказал он, когда Конвей закончил свою речь. – Всё это своеобразие и достаточно сомнительное влияние на умственные процессы извне заключается в… в… рискуя обидеть нашу Долгоножку, я все же скажу, что всё своеобразие заключается в ваших умах и в том, что вы сами себе лжете. Ваши попытки найти мне оправдание становятся нелепыми!

– И это вы мне будете указывать на своеобразие моего ума! – воскликнул Конвей.

Маннон спокойно рассмеялся, но Приликла задрожал еще сильнее.

– Обстоятельства, кто-то или что-то, – повторил Конвей, – чье присутствие или отсутствие, должно быть, повлияло на ваше…

– О, боги! – взорвался Маннон. – Вы же не думаете о моей собаке!

Конвей как раз думал о собаке, но он внутренне смалодушничал, чтобы сразу это признать. Вместо этого он спросил:

– Доктор, а вы о ней думали во время операции?

– Нет! – ответил Маннон.

Наступила долгая, неловкая тишина, во время которой панели на обслуживающем устройстве скользнули в сторону и на свет появились их заказы.

Именно Маннон заговорил первым.

– Я любил этого пса, – осторожно сказал он, – то есть любил, когда был самим собой. Но последние четыре года в связи с преподавательскими обязанностями я был вынужден жить постоянно с мнемограммами МСВК и ЛСВО, а недавно Торннастор пригласил меня участвовать в своем проекте, и мне понадобились записи жителей Худлара и Мелфа. Эти мнемограммы тоже не стирались. Когда твой мозг считает, что он принадлежит пяти разным существам – пяти очень разным существам… ладно, вы сами хорошо знаете, каково это испытывать…

Конвей и Приликла знали это более чем хорошо.

Госпиталь имел все необходимое для исцеления любой известной формы разумной жизни, но один отдельный врач мог удержать в голове лишь малую толику физиологических данных, необходимых для успешного лечения.

Хирургическое мастерство зависело от способностей и практики врача, но полное знание физиологии любого пациента обеспечивалось с помощью учебной мнемограммы, которая являлась просто репликой личности какого-нибудь медицинского гения, принадлежащего к той же или подобной расе, что и больной. Если доктору с Земли приходилось лечить келгианина, ему накладывали физиологическую мнемограмму ДБЛФ, а когда лечение завершалось, запись в мозге стиралась. Единственным исключением из этого правила были старшие терапевты-преподаватели и диагносты.

Последние принадлежали к элите, это были существа, чья психика считалась достаточно устойчивой, чтобы постоянно содержать в мозге шесть, семь, а то и десять мнемограмм одновременно. Их переполненным знаниями мозгам поручались оригинальные разработки в области ксеномедицины и лечение новых болезней у ранее неизвестных пациентов.

Но записи привносили не только информацию о физиологии, но и все воспоминания и личность того, кто ею обладал. По существу диагност добровольно становился жертвой сильнейшей формы шизофрении. Существа, разделяющие один мозг, могли быть неприятными или агрессивными личностями – гении редко бывают обаятельными, – отягощенными разного рода фобиями и недостатками. Это проявлялось не только во время приема пищи. Самыми страшными были периоды, когда носитель мнемограммы расслаблялся перед сном.

Ночные кошмары инопланетян были действительно кошмарами, а их сексуальные фантазии и мечты об исполнении желаний могли заставить кого угодно возжелать, если он вообще еще оставался способен чего-нибудь осознанно желать, только одного – собственной смерти.

– …На протяжении лишь нескольких минут, – продолжал Маннон, – из свирепого лохматого зверя, намеревающегося вырвать перья с моего живота, она превращалась в безмозглый клубок шерсти, который так и хотелось растоптать одной из шести моих ног, если она не уберется с дороги к чертовой матери, и при этом она оставалась обыкновенной собакой, которой просто хотелось поиграть. Вы знаете, это было не совсем честно по отношению к дворняге. Под конец она стала очень дряхлой и сбитой с толку собакой, и я скорее рад, чем огорчен, что она умерла. А теперь давайте поговорим о чем-нибудь более приятном, – оживленно заявил Маннон. – В противном случае мы окончательно испортим ленч доктору Приликле…

Именно этим он и занимался в течение оставшегося времени, с очевидным удовольствием пережевывая пикантные слухи, дошедшие из метановых палат для СНЛУ. Конвей был несколько изумлен, каким образом происходят скандалы между разумными кристаллическими существами, живущими при минус ста пятидесяти градусах, и почему их этические недостатки так интересны для дышащего кислородом теплокровного. Если только это не одна из причин, по которой старший терапевт Маннон является без пяти минут диагностом.

Или являлся.

Если Маннон ассистировал Торннастору, главному диагносту отделения патологии (то есть старшему диагносту Госпиталя), в одном из проектов этого августейшего существа, значит, он был обязан находиться в хорошей физической и психологической форме – диагносты были очень разборчивы в своих помощниках. И всё, что говорил ему главный психолог, указывало на то же самое. Но тогда что могло найти на Маннона два дня назад и заставить его вести себя так, как это было?

Пока собеседники Конвея говорили между собой, он начал понимать, что собрать необходимые показания, возможно, будет очень трудно. Вопросы, которые он должен задать, потребуют такта и каких-то объяснений, почему он этим интересуется. Его мысли всё ещё витали где-то вдалеке, когда Маннон и Приликла стали подниматься из-за стола. Выходя из зала, Конвей придвинулся поближе к эмпату и тихо спросил:

– Было какое-нибудь эхо, доктор?

– Никакого, – ответил Приликла, – вообще никакого.

За какие-то секунды их место заняли три келгианки. Пушистые тела серебристых гусениц украсили стулья для ЭЛНТ, их передние конечности свесились над столом так, чтобы существам было удобно принимать пищу. Одна из них была Нейдред – старшая медсестра из операционной бригады Маннона.

Конвей извинился перед друзьями и поспешил вернуться к столу.

Когда он кончил говорить, первой ответила именно Нейдред.

– Мы были бы рады помочь, сэр, но ваша просьба весьма необычна. По крайней мере она подразумевает соблюдение полной конфиденциальности…

– Но мне нужны имена, – нетерпеливо заверил Конвей. – Ошибки нужны только для статистики, никаких дисциплинарных мер принято не будет. Это неофициальное расследование, и я веду его частным образом. Единственная его цель – помочь доктору Маннону.