Двухмужняя - Михаил Шолохов

— Ты што же, сука подзаборная, мужа на весь поселок острамить хочешь?!. Ты когда же выкинешь из головы комунячьи ухватки?

Скрипнул зубами и, сжимая кулаки, шагнул к Анне.

— Ты у меня… Я тебя, распротак твою мать!.. Што б не пикнула!..

— Санюшка!.. Бабы, ить, ходют на собрание!..

— Молчи, стервюга! Ты у меня моду свою не заводи! Ходят на собрание таковские, у каких мужьев нету, какие хвосты по ветру трепают. Ишь, што выдумала: на собрание!

Иглою кольнула Анну обида. Побледнела, сказала хриплым, дрогнувшим голосом.

— Ты меня и за человека не считаешь? А в коллективе…

Взревел Александр:

— Ты со своим ублюдком лопаешь не коллективский хлеб, а мой!.. На моей шее сидишь, меня и слухай!

Но Анна, чувствуя как бледнеют ее щеки, а кровь, убегая к сердцу, зноем полощет жилы, выговорила сквозь стиснутые зубы:

— Ты сам меня уговаривал, жалеть сулил! Где ж твои посулы?..

— А вот где! — прохрипел Александр, и, размахнувшись, ударил ее кулаком в грудь. Анна качнулась, вскрикнула, хотела поймать руку мужа, но тот, хрипло матюкаясь, ухватил ее за волосы, ногою с силой ударил в живот. Грузно упала Анна на пол, раскрытым ртом ловила воздух и задыхалась, задыхалась от жгучего удушья. И уже равнодушно ощущала тупую боль побоев, и словно сквозь редкую пленку тумана, видела над собою багровое перекошенное лицо мужа.

— Вот, на тебе!.. Не хочешь?.. Ага, шкуреха!.. Ты у меня запляшешь на иные лады!.. Получай!.. Получай!..

С каждым ударом, падавшим на недвижное, согнутое на полу, тело жены, сильнее злобою закипал Александр. Бил размеренно, старался попасть в живот ногою, в грудь, в закрытое руками лицо. Бил до тех пор, пока потом взмокла рубаха и устали ноги. Потом надел папаху, сплюнул и вышел во двор, крепко хлопнув дверью.

На улице, возле ворот, постоял, подумал и через поваленные плетни соседского огорода побрел к Лушке-самогонщице.

Анна пролежала на полу до вечера. Перед сумерками в горницу вошел свекор, буркнул, трогая ее носком сапога.

— Ну, вставай!.. Знаем и без этого, што притворяться горазда… Чуть тронул пальцем муж, а она уж и вытянулась… Побеги в Совет, пожалуйся… Вставай, што ли!?. Скотину-то кто за тебя убирать станет?.. Аль работника нанять прикажешь?

Пошел в кухню, шаркая ногами по земляному полу.

— Жрать она за четверых управляется, а работать… Эх, совесть-то у людей… Ты ей плюй в глаза, — скажет — божья роса…

Оделся свекор, пошел убирать скотину. В люльке завозился, заплакал ребенок. Анна очнулась, привстала на колени, выплюнула из разбитого рта песок, смоченный слюной и кровью, сказала трудно шевеля губами:

— Головонька ты моя бедная!..

В полночь, на степном гумне, близ Авдюшина лога, сгорели два скирда коллективского сена. После первых кочетов, к Арсению в одних исподниках прибег из флигеля чеботарь Митроха, загремел в измалеванное морозом окно:

— Подымайсь!.. Сено горит!.. Поджог!..

Не одеваясь, выскочил Арсений на крыльцо, глянул через чубатые вишняки в степь и, зуб не разжимая, крепко выругался. За бугром, над полотнищем голубого снега, до самого месяца вскидывался багровый столб.

Дед Артем вывел из конюшни кобыленку, обратал ее, животом навалился на острую хребтину, кряхтя, перекинул ноги и охлюпкой поскакал к пожару. Проезжая мимо крыльца, крикнул Арсению:

— По злобе это! Чадушка моя, скотинка… С голоду теперь она погибнет!.. Завязывай хвосты кругом и выгоняй со двора…

Зарею пошел Арсений на пожарище. Вокруг вороха дымной золы курилась раздетая земля, доверчиво высматривали зеленые былки. Присел Арсений на корточки, вгляделся: на запотевшей земле, на талом снегу вылегли следы кованых английских сапог. Черными рябинами чернели ямки, вдавленные шляпками гвоздей. Закурил Арсений, вглядываясь в стежку, завязанную по степи путаными узлами, зашагал к Качаловке. Следы завивались петлями, пропадали, оскользаясь, скребли ледок над буераком, и по людскому следу, как по звериному, уверенно, молча, шел Арсений. У крайнего гумна, у плетня Александрова, пропали следы… Крякнул Арсений, перекинул отцовскую централку с плеча на плечо, направился по дороге к коллективу.

Пришел Александр домой перед светом. Упал на кровать, прохрипел:

— Теперь, гады, будут знать!.. Голоса меня лишили… белогвардеец!.. Ну, а теперя попляшите без сена! Сено-то ваше тю-тю!.. Красный кочет на нем потоптался!.. Анна, са-по-ги сыми!..

Уснул, храпя и смачивая подушку клейкими слюнями. Поняла Анна, что Александр поджог коллективское сено. И сразу сердце у нее налилось жгучей злобой к мужу. Вспомнила, как работала она на покосе, вспомнила, сколько трудов положили коллективцы, чтобы набрать на год корму.

Бешеным валом забурлили в голове жгучие мысли. Встали перед глазами два человека: один — работяга, ведущий за собой к иной, лучшей жизни, тихий и ласковый, другой — пьяный, блевотный и злобный, не пощадивший чужого труда, окропленного горячим мужичьим потом. Встали перед глазами две жизни: здесь, у Александра, и там, в коллективе, обе разные, ничем друг на друга не похожие. В последний раз царапнула за сердце мертвая хватка прошлого. И, хотя не знала еще толком Анна, что будет дальше, но могучим толчком выбросила из головы и от сердца это старое и грязное прошлое.

Не сдержавшись, подошла к мужу, плюнула в багровое — опухшее от самогонки— лицо и, схватив ребенка, выбежала во двор.

Постояла, прислушиваясь к торопливому выстукиванию сердца.

Прижимая к груди ребенка, спотыкаясь, зашагала Анна по проулку к качаловскому пруду, синевшему грязной голубизной льда.

Подошла к проруби. Черную воду затянуло незастаревшим ледком, около проруби сметенные в кучу осколки льда и примерзший бычий помет. Прижимая к груди ребенка, глянула Анна в черную раззявленную пасть воды, стала на колени, но вдруг неожиданно и глухо под пеленками и одеялом заплакал ребенок.

Стыд и страх горячей волною плеснулся Анне в лицо. Вскочила и, не оглядываясь, побежала к коллективу. Вот они, тёсаные, пожелтевшие за зиму ворота, знакомый родной гул пыхтящей в сарае машины.

Качаясь, вбежала по крыльцу, скрипнули двери коридора, сердце, наперебой с ногами, отстукивает шаги-удары.

Постучала в третью дверь налево… Отворила… Глянула мутнеющими глазами Анна, увидала пожелтевшего, худого Арсения и обессиленно прислонилась к косяку.

— Арсюша!.. Не прогоняй!.. Теперь я все знаю!..

Обнял ее Арсений, шепнул, улыбаясь:

— Брось, Анна! Кто старое вспомянет, — глаз вон!..

Взял из рук ребенка, распеленал и положил в осиротевшую за два месяца люльку.

Сбегал на кухню за кипяченым молоком и, целуя пухлые ноженки сына и мокрое от слез лицо Анны, говорил:

— Я поэтому и не шел за тобой… Знал, что старое не долго побродит в тебе… Знал, что ты вернешься в коллектив… Вот, видишь, на мое и вышло!