Жатва скорби - Роберт Конквест

Также и произведения, изданные во времена Н.Хрущева, и вообще весь круг прозы новых «писателей-деревенщиков», опубликованной к 1982 году, содержат весьма откровенные свидетельства об исследуемом нами периоде. Вот, к примеру, в 1964 году один из известных советских писателей так описывал возникновение голода 30-х годов и его причины: «В соответствии с тем или иным Указом отбирали все зерно и весь корм для скота. Начался массовый падеж лошадей, и в 1933 году наступил ужасный голод. Погибали целые семьи, дома разрушались, сельские улицы опустели»[3]. В 1927[*] году тот же писатель жаловался: «Поражает, что ни в одном из учебников по современной истории вы не найдете ни малейшего упоминания о 1933 годе, отмеченном ужасной трагедией»[4].

В самиздате встречаются, разумеется, откровенные и прямые высказывания по этому поводу. Здесь, прежде всего, нужно отметить повесть лауреата Сталинской премии писателя Василия Гроссмана «Все течет…», главы которой о коллективизации и голоде следует отнести к самым сильным страницам, написанным кем-либо об этом периоде истории. (К слову сказать, В.Гроссман, еврей по национальности, был одним из составителей «Черной книги» о зверствах нацистов, тоже не опубликованной в СССР, а также автором документального исследования «Треблинкский ад».)

Подводя итог, я хотел бы выделить два момента. Первый – необычайное количество собранного документального материала: почти по каждому описанному в моей книге происшествию имеются источники, позволяющие удесятерить, а иногда увеличитъ в сотни раз описания аналогичных случаев.

Но, что гораздо важнее, материалы, полученные из разных источников, неизменно свидетельствуют об одном и том же. Можно было бы, например, заподозрить рассказчиков эмигрантов в том, что на изложение ими событий наложили отпечаток их антисоветские настроения, если бы оно не совпадало абсолютно точно с другими, неэмигрантскими источниками. Во многих случаях читателю сложно даже определить, кому именно принадлежит данное свидетельство – эмигранту или, напротив, советскому гражданину.

Такое взаимное перекрестное подтверждение свидетельств из разных источников очень важно. Вот почему можно уверенно сказать, что нынче реально восстановить истинный и точный ход тогдашних событий.

Террор 1929–1933 гг. – отнюдь не единственный в советской истории эпизод террора. И в 1918–1922 гг. список погибших от рук государственных террористов был, деликатно выражаясь, более чем внушительным. Напомню, что автор настоящей книги посвятил специальное исследование «Большому террору» 1936–1938 гг. Да и послевоенный террор вряд ли уступал этим периодам по своей жестокости. Специфика антикрестьянского террора 1930–1933 гг. состоит лишь в том, что он был едва ли не самым страшным по масштабам и методам, а вот документирован он намного хуже других периодов.

Эта история ужасна. Борис Пастернак писал в своих мемуарах: «В начале 1930-х годов среди писателей принято было выезжать в колхозы и собирать материалы о новой жизни села. Я не хотел отставать от других и тоже совершил такую поездку с целью написать книгу. То, что я увидел, никакими словами выразить нельзя. Там царила такая нечеловеческая, невообразимая нищета, такая ужасная разруха, что все это начинало казаться нереальным, разум не в состоянии был охватить весь этот ужас. Я заболел. Целый год я не мог писать»[5]. Один из современных советских писателей, переживший голод в детстве, заметил, что хотя о 1933 годе стоило бы написать книгу, он никак не может набраться для этого смелости – ведь тогда ему пришлось бы пережить это все сначала[6].

Автору настоящей книги, хотя его-то впечатления были куда менее непосредственными, задача часто представлялась настолько мучительной, что бывали моменты, когда он не мог продолжать писать.

Обязанность историка состоит лишь в том, чтобы зафиксировать конкретные факты, не оставляя у читателей сомнений в их достоверности, и представить их в верном историческом контексте. Если он выполнил эту свою обязанность, он не должен более притворяться, что описанные события его не волнуют. Автор этой книги не склонен лицемерно изображать себя человеком нравственно нейтральным по отношению к описываемым событиям. Более того, он убежден, что в наши дни мало кто из читателей не разделит его отношения к тому, что он прочтет на следующих далее страницах.

Часть I. Главные действующие лица:

Партия, крестьяне, народ

Коммунистическая революция осуществляется классом, который сам является продуктом распада всех классов, наций и т.д.

Глава первая. Крестьяне и Партия

Сельское хозяйство – тяжкий труд.

В начале 1927 года советский крестьянин – русский, украинец или любой другой «национал» – имел, как казалось, основания с надеждой смотреть в будущее. Земля принадлежала ему. По своему усмотрению он мог сбывать урожай. Страшный период конфискаций зерна, крестьянских мятежей, подавляющихся с помощью жестокого кровопролития, ужасного голода закончился. Казалось, большевистское правительство решило пойти навстречу селянам.

Конечно, с точки зрения такого крестьянина, далеко не все обстояло благополучно. Власти часто меняли важную для него политику в сфере цен и налогов. Невозможно было полностью преодолеть и законное недоверие к долгосрочным планам начальства. Правительство и его представители оставались крестьянину чуждыми, как в общем-то и всякое иное правительство и иная власть: к действиям властей ему по традиции следовало относиться с оглядкой, сохраняя неизбежную осторожность и мужицкую хитрость.

Но пока что можно было наслаждаться относительным процветанием. Благодаря Новой экономической политике (НЭПу), предоставившей мужику экономическую свободу, разрушенное войной и революцией сельское хозяйство начало восстанавливаться.

Выражаясь проще, это было хорошее время. Впервые в истории почти вся земля находилась в руках того, кто ее обрабатывал. Плодами своего труда мог пользоваться сам земледелец. А уж для украинцев наступили времена, о каких они могли лишь мечтать за последние полтораста лет – после того, как были уничтожены остатки их древней государственности: в 1927 году их языку, их культуре была дана возможность развиваться с невиданной дотоле силой.

Этот специфический, украинский национальный аспект проблемы мы рассмотрим подробно в одной из последующих глав книги, а пока что займемся только теми фактами из прошлого и настоящего, которые являлись присущими всему крестьянскому укладу на территории бывшей Российской империи.

В подробностях, конечно, этот уклад был очень сложным, на территории буквально каждой губернии; имелись свои особенности, осложняемые еще и тем, что юридически зафиксированные нормы землевладения часто нарушались и вообще были сложны и запутаны – так что изобразить этот уклад подробно нет никакой возможности. Но для наших задач вполне достаточно представить здесь условия жизни российского крестьянства лишь в самых общих чертах и в самых главных российских регионах.

К 20-м веку способ обработки земли был в России такой же, как в Западной Европе в средние века. Преобладала «трехполка», при которой одно из трех крестьянских полей оставалось лежать под паром. Каждое хозяйство владело по одной полоске земли на каждом из трех общинных полей и соблюдало цикл севооборотов, установленных для него всем селом. Впрочем, случалось, порядок бывал и таков: поля гуляли под паром несколько лет подряд, а иногда и вовсе забрасывались.

По почвенно-климатическим особенностям земли в России разделялись в основном на две главные зоны, и это имело для страны важное социальное значение.

На севере она представляла (и в значительной мере представляет собой сегодня) зону естественных лесов. Там поселения разбивались на свободных от леса участках, и, как правило, на каждом подобном участке стояло не более дюжины двухэтажных бревенчатых домов-изб с соломенными крышами. Их окружали подсобные помещения. Иначе говоря, северная деревня нередко составляла большую семью и все имущество ее фактически находилось в общей собственности. Почвы на севере были малоплодородными, и много сил у крестьян уходило на побочные занятия – на охоту, рыболовство, а также разные кустарные промыслы.

На юге же Россия, в особенности на большей части Украины, раскинулись плодородные степи, среди которых выделяется богатством почв черноземная полоса. Обычно тамошние села гораздо крупнее северных – они состоят из нескольких сотен домов, сколоченных, из длинных бревен, обмазанных с обеих сторон желтой глиной. Располагались села, как правило, в долинах рек, а поля лежали несколько в стороне, в степи. Однако эти плодородные земли находились в большой зависимости от сезонных колебаний погоды, что, в свою очередь, влияло на урожаи. Типичное крупное село, наподобие, например, села Хмелива в Полтавской губернии, насчитывало около двух с половиной тысяч хозяйств (если считать и расположенные неподалеку от него хутора местных жителей), в нем стояло две церкви, шестнадцать ветряных и одна паровая мельница, больница, сельская школа с пятью классами и – уже за околицей – большое зернохранилище.