Русские сказки - Народные сказки

бабки старые, русские люди и из чужих стран, а Забавы Путятишны нет как нет.

Так прошел Добрыня одиннадцать пещер, а в двенадцатой нашел Забаву Путятишну: висит княжна на сырой стене, за руки золотыми цепями прикована. Оторвал цепи Добрынюшка, снял княжну со стены, взял на руки, на вольный свет из пещеры вынес…

А она на ногах стоит, шатается, от света глаза закрывает, на Добрыню не смотрит. Уложил ее Добрыня на зеленую траву, накормил, напоил, плащом прикрыл, сам отдохнуть прилег.

Вот скатилось солнце к вечеру, проснулся Добрыня, оседлал Бурушку и разбудил княжну. Сел Добрыня на коня, посадил Забаву впереди себя и в путь тронулся. А кругом народу и счету нет, все Добрыне в пояс кланяются, за спасение благодарят, в свои земли спешат.

Выехал Добрыня в желтую степь, пришпорил коня и повез Забаву Путятишну к Киеву.

Добрыня Никитич в отъезде

ного ли, мало ли времени прошло, женился Добрыня на дочери Микулы Селяниновича — молодой Настасье Микулишне. Только год Добрыня с женой в тихом доме прожил, присылает раз за ним князь Владимир и говорит ему:

— Полно тебе, Добрыня, дома сидеть, надо править службу княжескую. Поезжай, расчисти прямо путь в Золотую Орду к Бекету Бекетовичу. На том пути летает злой черный ворон, не дает русским людям ни пройти, ни проехать. А потом езжай в Чудь белоглазую, получи с нее дань за десять лет, да обратным путем наведайся к Сарацинскому царству упрямому, чтобы не смели сарацины идти против Киева.

Запечалился Добрыня, да делать нечего.

Вернулся домой, прошел к матушке Мамелфе Тимофеевне и стал ей горько жаловаться:

— Ты зачем меня, матушка, несчастного родила? Завернула бы меня в льняную тряпочку, да бросила бы камешком в синее море. Лежал бы я на дне, не ездил бы в далекие страны, не убивал бы людей, не печалил бы чужих матерей, не сиротил бы малых деточек.

Отвечает ему Мамелфа Тимофеевна:

— Я бы рада была, Добрынюшка, уродить тебя смелостью в Илью Муромца, силой в Святогора-богатыря, хитростью в Вольгу Всеславьевича, красотой в Иосифа Прекрасного, да это не в моих руках. А и сам ты не плох, Добрынюшка, незачем тебе на чужое счастье кивать. Что тебя так опечалило?

— Посылает меня князь в чужие края, с черным вороном биться, с сарацинами мириться, с Чуди белоглазой дани брать.

Ахнула Мамелфа Тимофеевна, побежала в терем к Настасье Микулишне:

— Ты чего сидишь, Настасьюшка, золотом сорочку шьешь? К нам беда на двор пришла: отлетает наш ясный сокол, уезжает Добрынюшка на долгие годы.

Выбежала Настасья Микулишна из терема в одной белой рубахе без пояса, в тонких чулочках без чоботов, припала к стремени Добрынюшки, стала горько плакать, расспрашивать:

— Ты куда уезжаешь, сокол мой, надолго ли, когда мне мужа домой ожидать?

— Ожидай меня, жена, шесть лет. А шесть лет пройдет и не вернусь домой, — значит, я сложил свою буйную голову. Ну, тогда как хочешь живи: хоть вдовой, хоть замуж пойди. Хочешь иди за князя, за боярина, хочешь иди за простого крестьянина, не ходи только за Алешу Поповича.

Махнул рукой Добрыня, да и был таков. Не дорожкой он поехал, не воротами, а перескочил через городскую стену, только пыль в степи столбом завилась…

День за днем, будто дождь дождит, неделя за неделей, как трава растет, год за годом, как река бежит.

Сидит Настасья Микулишна у теремного окна, с дороги глаз не спускает, милого мужа дожидает.

Вот три года прошло — нет Добрыни из чистого поля.

И снова дни идут, недели бегут, годы тянутся…

Плачет Настасья Микулишна, глаз не осушает, от окна не отходит.

Еще три года прошло — нет Добрыни из чистого поля.

Не две серые уточки вместе сплываются, не две белые лебедушки слетаются, сидят обнявшись мать да жена, горько слезы льют. Вдруг приходит к ним Алешенька Леонтьевич и приносит нерадостную весть.

— Ехал я мимо Сафат-реки, увидал Добрыню Никитича. Лежит Добрыня в чистом поле, головой в ракитов куст, ногами на ковыль-траве. Сквозь желтые кудри трава проросла, расцвели цветы лазоревые.

Горько плакала Мамелфа Тимофеевна, стали волосы ее из черных серебряными. А Настасью Микулишну стал Владимир-князь уговаривать:

— Плохо жить молодой вдове, дай-ка я тебя сосватаю, хоть за князя, хоть за боярина, хоть за русского могучего богатыря.

— Я ждала Добрыню по его наказу шесть лет, по своей воле буду ждать еще шесть лет. А не будет его домой, тогда — твоя воля, князь.

Вот денечек за денечком, как дождь дождит, а годочек за годочком, как сокол летит.

Пролетело и еще шесть лет.

Не вернулся Добрыня домой.

Тут Владимир-князь к Настасье пришел:

— Полно тебе жить вдовой. Иди замуж за Алешу Поповича, а не пойдешь добром, возьмем силой.

Как Настасье было князя ослушаться?!

Взяли ее за белые руки, сняли с нее вдовье платье, повели на свадебный пир, посадили рядом с Алешкой Поповичем. Сидит на пиру невеста, как мел, бела, слезы по щекам ручьем бегут…

А Добрыня Никитич тем временем очистил дороги прямоезжие, наказал сарацин упрямых, взял с Чуди дань за двенадцать лет и домой повернул.

У Царьграда стал он отдыхать, засыпал коню белоярого пшена, налил ключевой воды, а конь не ест, не пьет, копытом землю бьет.

— Что же ты, конь, не ешь, не пьешь? Аль близко злой враг притаился? Али чуешь над нами невзгоду?

— Чую я беду не вблизи, а вдали. Повели сегодня силой Настасью Микулишну на свадебный пир с Алешей Поповичем.

Вскочил тут Добрыня на коня, ударил плетью по крутым бокам. Взвился конь вихрем, стал с холма на холм перескакивать, реки-озера перепрыгивать. Где падали копыта лошадиные, становились там глубокие колодцы с кипучей водой.

Доскакал Добрыня до Киева. Он не правит коня к воротам, а правит через стену городскую, мимо башни наугольной, прямо в свой родимый двор. Видят слуги: ворвался во двор чужой богатырь, виду страшного, — на нем шкуры звериные, сапоги изодранные, лицо черное, глаза грозные. Конь под ним косматый, как лютый зверь.

Он прислужников расталкивает, коня не привязывает, двери с петель рвет, в горницу к Мамелфе Тимофеевне бежит. Встала Мамелфа Тимофеевна, за костыль взялась, говорит гневным голосом:

— Ты что ж это, молодец, моих слуг расталкиваешь,