Навуходоносор - Михаил Ишков

— Времени в обрез — вот что смущает, — повторил Набополасар и, сняв шлем, почесал густой шерстистый затылок. Волосы у него на затылке, как у молоденького — с редкими искорками седины, густые, курчавые. Навуходоносор, затаив дыхание следил за его пальцами, прошедшимися по завиткам и на мгновение замершим. Затем отец осторожно и тщательно обтер лысину, вскинул подбородок и неожиданно дрогнувшим голосом продолжил.

— А стены у них на этом направление и в самом деле совсем дрянные. Никуда не годятся… Асфальтом они их промазывали или клали просто так, из сушенного кирпича?

— А я что говорю! — воскликнул стоявший рядом и поигрывающий плеткой Киаксар. Он свободно изъяснялся по-аккадски, по-арамейски тоже кумекал. Нам бы только подтащить к ним пару таранов…

— Э-э, великий царь, — скривился Набополасар, — забудь ты наконец про тараны. Толку от них чуть. А вот от твоей и моей конницы…

Киаксар засмеялся.

— Что ж, прикажешь им на стены прыгать? — рявкнул он, оборвав смех.

— Зачем на стены — отозвался отец. — Стены мы сметем. До основания.

— Чем же мы сметем? Молитвами?.. — хмыкнул Киаксар.

— Зачем молитвами. Водой!..

С того апрельского дня лагерь осаждавших залихорадило. Все делалось скрытно, по ночам. Большая часть армии была отведена за ближайшие увалы, оставшиеся жгли костры на прежних местах, арамейская и скифская конница постоянно дефилировала вдоль стен, показывая, что союзники готовятся к последнему штурму, а в тылу с помощью согнанного местного населения на месте прежней невысокой запруды, за которой копились воды Хусура, возводилось гигантская, в три человеческих роста, плотина. Все шло в ход: редкие деревья, валуны скатившиеся с предгорий, глиняные кирпичи, которые обжигали вне пределов видимости из крепости, хижины местных крестьян, которые, в общем, не сопротивлялись реквизициям, потому что Набополасар приказал платить за снесенные дома. Пусть гроши, но это было лучше, чем ничего. Местных страшила сама мысль о победе Сарака — их тогда бы за пособничество халдеям и мидянам не помиловали. Те, что веками сидели в Ниневии, сильные и жестокие, пощады не знали. А халдеи?.. Что с них взять с халдеев — грабить, конечно грабили, но меру знали, за все платили, а если кто без спросу, тому вмиг войсковой палач руку оттяпает.

Бум — бум-бум-бум… Бум — бум-бум-бум…

В тишине, сгустившейся над полем сражения, над стенами Ниневии, эта дробь ничего, кроме раздражения не вызвала, однако Кудурру помалкивал, терпеливо ждал, когда отец даст сигнал к разрушению плотины.

Сон окончательно оставил Навуходоносора. Ныло пораженное в молодости стрелой правое плечо. За оконными проемами шуршал дождь. Нежданный, в самый канун Нового года… Как теперь верховный жрец проследит за движением небесных светил? В комнате было сыро — не спасали многочисленные жаровни, расставленные вокруг ложа, ни благость и тишина, овладевшие дворцом.

Шел первый час первой ночной стражи,[18] называемой стражей мерцания. Яркими отсветами ложились на расписанные стены царской спальни отблески огней — за пределами городских стен Вавилона было построено множество печей, в которых день и ночь обжигали кирпичи, изразцы, напольные плиты, посуду. Вавилон строился и строился… Это давало радость. Жизнь давала радость! Только память теребила, да разве что мысли о незавершенном. Удивительное дело, о, Мардук, предвечный, неделимый, ты хранишь таблицы судьбы, свет твоей славы освещает мой путь, но все, чего я добился, создано моими руками. Пусть даже по твоей воле!.. Так зачем же испытывать меня мыслями о несделанном? Ты, пронизавший своей плотью небосвод, твердь и подземные воды, создатель всего сущего, зачем постоянно напоминаешь мне об итоге всяких усилий? Зачем запугиваешь снами, навеваешь мысли о пределах, до которых мне никогда не добраться? Нагоняешь дрему-мечту о молодости. Мне не жить вечно, не войти мне, как Гильгамеш,[19] на небеса, но разве я мало сотворил? Кто до меня сумел обустроить землю, дать мир, выполнить завет отца — свести на землю покой и справедливость. Теперь они рука об руку бродят по дорогам, и в каждой хижине им есть место.

Небо, завешанное струйками дождя, внимало ему молча, равнодушно, словно позевывая. Царь встал, приблизился к оконному проему, глянул на сеть огней, которыми обозначались перекрестки в примыкающем к противоположному берегу Евфрата квартале. Кое-где была заметно средоточие движущихся огоньков — это ночная стража зажигала гаснущие факелы. Особенно обильно освещался центральный проспект, секущий город с севера на юг и с востока примыкавший ко дворцу. Это была знаменитая Дорога процессий — священный путь, ведущий к пирамиде, воздвигнутой на высоком кубичном основании. Там сквозь завесь дождя угадывался большой огонь. Там было жилище славного Мардука.

Или нет у тебя, о Мардук, земного вместилища? И быть его не может, как говаривал старый еврей Иеремия.[20] Твое царство, как убеждала меня незабвенная Амтиду, — свет!

Теперь и голос сгинувшего в стране Мусри[21] пророка тоже вплелся в воспоминания.

«А Господь Бог, великий царь, есть истина. Он есть Бог живой и Владыка вечный. От гнева его дрожит земля, и народы не могут выдержать негодования его.

Так скажу тебе, царь: боги, которые не сотворили неба и земли, исчезнут с земли и из-под небес.

Он…»

Словно вспышка озарила — Набу-Защити трон ясно увидел вздетый к потолку палатки перст старика… Какого старика! Иеремия тогда был в самом расцвете. Худой, костлявый. Длинный, но не гнулся, а как-то странно, всем телом, покачивался на ходу, то влево-вправо, то вперед-назад. Словно водил его хмель, словно не трезв он был, хотя ни вина, ни темного пива этот безумец в рот не брал. Пьян был от общения с Богом. Он так, шепотом, и признался Кудурру — Господь со мной беседует, не брезгует. Сам Адонаи… И при этом как-то глумливо подмигнул. Верь, мол, чти завет и он — снова перст уперся в верх шатра — не оставит тебя милостью своей.

Как же, не оставит… Это вам, худому племени, следует молить своего Господина о милости. То-то вы кирпичи для меня в предместьях Вавилона лепите и обжигаете, а когда кого-то из вас зовут во дворец, так вы на брюхе ползать готовы.

Следом в сознании вновь зазвучали слова старика.

«Он сотворил землю силой своей, утвердил вселенную мудростью своей и разумом своим распростер небеса».[22]

Вот, о Мардук, на всю жизнь запомнил. Но разве так наказывают? Несделанным, памятью, сомнениями в итогах?..

Царь вернулся на ложе, прикинул — может, вызвать наложницу? Пусть погреет. От этой мысли стало совсем скучно. Стоит ли тратить последнюю мужскую силу на льстящую евнухам, ведь завтра Новый год и ему, любимцу богов, Навуходоносору, повелителю земли и воды, через двенадцать дней нескончаемых торжеств придется сочетаться браком с верховной жрицей. Попробуй не исполни обряд, сразу шушукаться начнут. Это гнилое жреческое семя так и ждет, когда можно будет оседлать немощного царя, накинуть ему на шею ярмо, припугнуть гневом богов, а что они, боги? Вырубят дерево в лесу, обтешут его руками плотника, покроют серебром и золотом, прикрепят гвоздями, чтобы не шаталось… Все это дело людей искусных, не более того, а душа просит истины. Объяснения… Вот и вся правда.

Зябко, заснуть бы. Вот кто храпел, как дикий осел, так это его тесть, Киаксар.

Ниневия пала в одночасье. Стояла тысячу лет, а стоило подтолкнуть, направить на нее гнев реки — и стены рухнули. Будто колосс на глиняных ногах!.. Мало кто верил в удачу, даже стража из полка отборных, то и дело озабоченно поглядывала на стоявшего на вытяжку возле своего шатра Набополасара. Тот и команду ломать плотину дал как-то неуверенно — вскинул руку и, подождав немного, махнул.

Давай!

Вода пошла лениво, только возле второй преграды, у самого выхода к крепости, вдруг встала на дыбы, закрутила весь собранный по пути хлам и с ходу смыла передовую, уже совсем полуразрушенную стену.

Воины приготовившиеся к штурму настороженно замерли, подались вперед. Киаксар соскочил с барабана, вскинул руку к глазам… Напора хватило, чтобы одолеть и вторую стену. Оплывшая глиняная гряда расползлась как снег под лучами солнца, со стороны крепости донеслись отчаянные вопли боевого охранения ассирийцев, стороживших подступы в главной стене. Наконец поток лизнул башню, возведенную над проемом, сквозь который в город проникал Хусур. Вопли осажденных стали громче, отчаянней. Вдруг башня накренилась и неуверенно поползла в сторону, затем осела и взбесившийся поток ворвался в город.

Войско халдеев и мидян ахнуло враз, словно единый выдох вырвался из десятков тысяч грудей, обратился в вскрик, свист мидян и улюлюканье кочевников, гром барабанов, вой боевых труб, жутких криков бросившихся вперед воинов из вспомогательных (саперных) отрядов, тащивших тростниковые фашины и циновки. Их бросали в грязь — вода в пойме уже схлынула. Набополасар с необыкновенной резвостью подскочил в главному барабанщику, стоявшему с поднятыми вверх палками — их концы были обмотаны кожаными ремнями, — и с ходу врезал ему в челюсть. Тот мгновенно очнулся, поморгал и с некоторым, даже величавым достоинством ударил в грудь барабана.