Эвкалипт - Мюррей Бейл

Скорее, это оттенок пивной пены. Или даже кудри блондинки. А непрестанно сочащаяся красная смола и есть «кровь» второй половины названия.

По мере того как Эллен росла, ей хотелось знать о своей матери-невидимке все больше и больше. Прихотливые ожидания девочки и ее нетерпеливое раздражение на неполные ответы отца немало озадачивали.

Фотография, пожалуй, помогла бы снять напряжение. Но, по всей видимости, такого справочного материала не существовало вовсе — при том, что жена Холленда выросла в самый разгар национального помешательства на фотографии — и черно-белой, и сепийной, — во времена расцвета нелепых поз. (Запечатленная скука пикников, черные овцы с уныло вытянутыми мордами, провинциалка-кузина а-ля «баба на чайнике», младенцы, гримасничающие в колясках на манер рассерженных мотоциклистов. Господь свидетель, список шаблонных снимков вышел бы длинный, и тут же — уничижительное примечание на предмет ненадежности фотоальбомов местного производства…) Щелкает затвор объектива — и будущая реакция, будь то шок и ужас, или жалость, или изумление, обеспечена серебром и желатином. Фотография — это искусство сравнения. Фотографировать может любой. А «искусство» уже задано самим объектом, будь то хоть кирпичная стенка: на самом-то деле слово «искусство» в данном случае — вопиющая претенциозность, ведь оно всего лишь описывает постановку ног и то, стремится ли фотограф подчеркнуть поэтику тени, или необычность объекта, или противопоставление таковых, тяготеет ли к суровой лаконичности или просто-напросто к благопристойности самого что ни на есть заурядного снимка на документы.

— Они и лишней буханки хлеба-то не всегда могли себе позволить, — объяснял Холленд, — не говоря уже о фотокамере. — Бедолаги те еще — босые, все в болячках. Если не ошибаюсь, в той хижине даже пол был земляной.

Кроме того, как известно всем и каждому, раз в сколько-то лет великая река разливается — и уносит с собой вещи самые что ни на есть личные.

Как бы то ни было, Эллен ощущала себя обделенной — остро чувствовала недостачу чего-то важного.

Холленд старался как мог. Чтобы представить себе мать Эллен, ему приходилось для начала стереть разбавленную слезами кровь, пропитавшую ее платье и исказившую ее формы — эти бедра, эти запястья, и груди, и выразительные губы, и голос — нет, не то чтобы она была особенно разговорчива.

Но тогда он видел, что эта, в сущности, незнакомая ему женщина обладала геморрагической мягкостью — когда посапывала у него под боком или когда сидела на кухонном стуле, — избыточная мягкость просто-таки выплескивалась через край, сочилась без остановки, и за всей этой мягкостью и безмятежностью Холленду никак не удавалось разглядеть ее истинную суть. А по мере того, как шло время, тускнел и этот образ.

Про деда Холленд никогда дочери не рассказывал. Просто не знал, что тут говорить. Прямо-таки киносценарий на окраинах Вайкери: отец, семь-восемь дочерей, взрастающие в железной духовке, незримая мать — и сонная бурая река неспешно течет себе в солнечном свете. При том, что Холленд собирался увести из дому старшую дочь и потому торчал там целыми днями с расчесанной на пробор, набриллиантиненной шевелюрой, отец гостя почти не замечал. Весь какой-то расхлябанный, сущая развалина; согласно популярным американским справочникам на тему семьи, битком набитым статистикой, подобный тип — истинное бедствие для общества, жалкий, низкопробный образчик того, каким должен быть отец.

Так что же такое отец — для дочери?

Отец — мужчина, но только не для дочки. Куда бы она ни шла, отец всегда позади или рядом, под углом от ее зачастую неуклюжей тени. И ей его не стряхнуть. Отец обладает всеми преимуществами старшего. Он надежен; он — на расстоянии вытянутой руки и вместе с тем далеко; он — некая смутно ощущаемая власть, что тем не менее неизменно сулит поблажку. А конкретно у этого отца в драной тельняшке, у этого черного пятна на статистической кривой, на запястье красовалась татуировка в виде русалки (так далеко от моря-то!): сжимая и разжимая кулак, он заставлял русалку вилять вспотевшими грудями и чешуйчатыми бедрами на потеху всем своим дочерям. К слову о смешанных сигналах: за этим развлечением его застали на похоронах.

Жена рассказывала Холленду о том, в какие игры они играли на речном берегу — она и ее бессчетные сестры.

Девчонки — сплошной визг, косички и расцарапанные коленки — выбрали себе дерево и по очереди обнимали его и нашептывали что-то, уткнувшись в ствол. На ощупь оно было тверже железа и при этом живое, точно могучая конская шея. По игре, сестрица, сумевшая обхватить ствол так, чтобы соприкоснулись кончики пальцев, считалась «беременной». Под словом «беременная» подразумевалось замужество: они же были всего лишь дети.

Одна из сестер, совсем юная, вся из себя пухленькая, стояла однажды под пресловутым деревом жарким днем — и в самом деле забеременела. Ей едва шестнадцать исполнилось. Не прошло и нескольких месяцев, как вся округа уже знала, что к чему.

«Невеста-почтой» повела Холленда к реке и показала ему фаллическое дерево. Холленд едва не расхохотался при виде его замызганной заурядности и его столь удобного небольшого обхвата. (То был молодой болотный эвкалипт со скабрезным видовым названием Eucalyptusovata, эвкалипт яйцевидный.) Обняв ствол, Холленд поздоровался сам с собою за руку и с наигранной непринужденностью промолвил: «Здрасьте-здрасьте, рад знакомству». Невеста внимательно глядела на него, улыбаясь краем губ.

— Вот тут-то я и понял, что она меня не отошьет. Верно, тогда-то она и решилась. Твоя мама всегда ценила шутку.

А ведь за ее мягкостью и безмятежностью вполне могло скрываться равнодушие. Холленд не знал, что и думать.

Однажды совсем в другой день — рядом с этим самым деревом что-то бросилось ей в глаза или, если на то пошло, втекло: девушка дернула головой, стиснула пальцами губы. «Водоплавающих» коров и овец с непомерно вздутым брюхом ей уже доводилось видеть, и не раз; а однажды так даже и лошадь. Но сейчас — впервые на ее памяти — по течению медленно плыло тело мужчины в клетчатой рубашке, лицом вниз.

Тихонько всхлипывая, девушка пошарила вокруг, нащупывая рукою длинную ветку или хоть что-нибудь.

Отец ухватил ее сзади: ручная русалка, надо думать, вовсю отплясывала танец живота. Это он пиво остужал чуть выше по течению: в мешке из-под зерна, на глубине локтя. А сейчас вот вцепился дочери в плечи.

— Да пусть себе плывет, бедолага. Скоро сам за корягу зацепится. Хватит нюни распускать, кому говорю!

При этих его словах тело и впрямь застряло, река всколыхнулась водоворотом, накатившая волна развернула утопленника лицом к берегу. Однако девушка уже и без того каким-то образом поняла: вот он — тот самый тощий сборщик фруктов, которого видели с ее сестрой.

Тут течение вновь подхватило утопленника и понесло дальше. В конце концов он застрял близ городского моста, в развилке дерева, рядом с дырявым ведром и прочим хламом. Что за финал: упокоиться среди заурядного мусора!

Сестрица, раздавшаяся так, что мало не покажется, целыми днями молчала, точно в рот воды набрала. Потом заметили, что она ест грязь — прямо горстями ест; отец усмотрел в этом доказательство — если в таковых еще была нужда — недостачи совершенно иного толка, однако даже его свирепый кулак не смог ей воспрепятствовать.

Мировая история кишмя кишит девственницами, что вообразили себя беременными; про таких множество легенд сложено. Но эта, и впрямь оказавшись непраздной, изнывала от собственной неуклюжести. Теперь их стало двое, а ей хотелось снова остаться одной или хотя бы отделить от себя лишнюю живую тяжесть внутри, что обременяла ее сразу в нескольких местах. Жидкость тянула ее к земле, точно пропитанную водой губку. Распухли даже ее прелестные ножки. Она потеряла счет дням. Она ж была совсем девочка. Только поэтому однажды в выходной, от вынужденного безделья ответила на объявление Холленда — и с головой ушла в переписку. Откуда-то она знала: слова «молодая вдова» для далекого незнакомца что красная тряпка, даже при том, что вдовой она, строго говоря, не была — во всяком случае, официально. С подсказки старшей сестры на его предложение обменяться фотографиями она ответила: «Приезжай, сам увидишь!»

А спустя несколько дней он взял да приехал: явился как ни в чем не бывало и встал в дверном проеме — на самом-то деле никто его и не ждал. Сестры не знали, что и делать.

Та, что распухла и покрылась пятнами, вжалась в цветы и поломанные пружины дивана, словно пытаясь с ними слиться, и прошипела:

— Не буду с ним говорить, ни за что не буду; говори сама, ну, давай!

И она, и прочие отступили в полумрак, затерялись в нем, возбужденно хихикая. А старшую бросили — пусть скажет хоть что-нибудь или, по крайней мере, пусть сидит на месте.