Озарение - Владимир Моисеевич Гурвич

ожидала таково увидеть. Ты за тот год, что мы не встречались, кардинально изменил свою манеру живописи. Раньше ты тяготел к классическому письму и классическим сюжетам, а сейчас это совсем иной мир. Я даже не знаю, как его назвать, но могу сказать одно: он прекрасен.

Нефедов несколько мгновений задумчиво молчал.

— Ты все очень верно оценила, Даночка, — ласково назвал он ее. — Ты помнишь, как сильно я был приверженцем классических канонов. Мне это казалось магистральным путем для моего творчества. — Он замолчал.

— Что же изменилось? — спросила Дана. Ей, в самом деле, было это очень интересно и важно услышать.

— Давай выпьем еще по одной. Ты не против?

— Почему я должна быть против. Ты же помнишь, я всегда любила выпить.

— Помню, — коротко отозвался Нефедов. Он разлил коньяк.

— За что пьем? — спросила Дана.

Он посмотрел на нее.

— Не знаю. Просто пьем.

Они снова выпили.

— Все произошло после нашего расставания, — вдруг проговорил он. — Какое-то время мне вообще не хотелось писать.

— Тебе? — удивилась Дана. — Ты же не можешь и дня без этого.

— Представь себе, месяц не брал в руки кисть. Но при этом все время думал.

— О чем? Обо мне?

Нефедов кивнул головой.

— О тебе, но не только. Я вдруг стал думать о том, что классическая живопись в основном занималась тем, что отображала мир. И отобразила, все, что могла, она запечатлела разными способами. А потому нет смысла продолжать это занятие, даже если ты это можешь делать очень и очень хорошо. Нужно что-то совсем другое, то, что могу сделать только я и никто другой.

— И что же это, Паша? — с волнением поинтересовалась Дана.

— Те новые миры, которые возникают в моем воображении. Я прекрасно осознаю, что это тоже отнюдь не ново, в том или ином виде это бесчисленное количество раз было до меня. Да и есть сейчас. И все же я ясно понял, только это и интересно. Я вдруг вспомнил о том, что очень часто мне снятся очень странные сны, это какое-то буйство красок и необычных сюжетов и картин. Я понял, что все это не случайно, мне это дается для того, чтобы я все это отобразил. И я снова принялся писать. Что из этого получилось, ты только что видела.

— Да, получается замечательно, — задумчиво подтвердила Дана. — А вот мне ничего особенного не снится, так обычные скучные сны. А часто я вообще ничего не помню. Даже обидно.

— Но может быть у тебя другой путь. Я не видел твоих последних работ.

— Пожелаешь, посмотришь. Но это совсем не то, что у тебя.

— Каждый должен разрабатывать свое месторождение, — заметил Нефедов. — Найти свой путь совсем нелегко.

— Ты же нашел?

— Мне так кажется, но кто его знает, что будет дальше? В один миг может все изменится, как изменилось у меня.

— Видишь, каким полезным оказалось наше расставание, — улыбнулась Дана.

— Получается, что так, — согласился Нефедов. — Но это далось мне тяжело. — Он взглянул на Дану, и она прочла в его глазах призыв к ней.

Она грустно вздохнула. За то время, что они не виделись, Нефедов стал еще некрасивей. Он как-то усох, лицо стало желтоватым, скорей по причине того, что он чересчур много времени проводит в мастерской и совсем мало гуляет. К тому же если год назад он только начинал лысеть, то теперь у него были уже большие залысины. С каким удовольствием она бы сейчас встала и ушла. Но она не может себе этого позволить. Она наметила план и намерена его придерживаться.

— Я знаю, Паша, поэтому я и пришла к тебе, — сказала Дана. — Не только для того, чтобы посмотреть на твои картины. Я осознала, что неправильно себя повела. Ты понимаешь, о чем я?

4

Они лежали рядом, чтобы не видеть своего партнера, Дана смотрела в потолок. Такого секса у нее еще никогда не было, она не то, что не кончила, она почти ничего не почувствовала. А ведь она очень страстная, быстро и легко заводится. Получается, что Нефедов настолько отталкивает ее, настолько не возбуждает, что ее тело просто перестает реагировать на любые попытки с его стороны. К такому она, честно говоря, просто не была готова.

— Мне кажется, Дана, тебе не очень понравилось, — услышала она голос Нефедова.

Дана повернула в его сторону голову и заставила себя улыбнуться.

— Все было, Паша, совсем не плохо, просто нам нужно время привыкнуть друг к другу. Ты же не хуже меня знаешь, с первого раза редко все получается.

Дане показалось, что на его лице отразилось сомнение.

— Ты так думаешь, — недоверчиво протянул он.

Дана поняла, что надо срочно сменить тему разговора, иначе он может завести их не туда, куда бы ей хотелось.

— Паша, я давно хотела тебя спросить, ты же делал успешную карьеру в своей компании, получал хорошие деньги. Почему все бросил и подался в художники, где никто не знает, что будет завтра.

— Ты права, у меня была хорошая научная карьера и зарплата была прекрасная.

— Тогда почему?

— Я не мог терпеть больше внутренней раздвоенности, она бы свела меня с ума. Я занимался своей работой, а в моей голове возникали картины, а я не мог их рисовать. Во-первых, не хватало времени, во-вторых, я многого не умел. Я ведь никогда не учился живописи. У нас в школе даже урока рисования не было — не могли найти учителя.

— Но ты все же решился все оставить.

— Да, решился, но это у меня заняло почти пятнадцать лет. Для меня они были очень сложными годами, меня не оставляло ощущение, что я занимаюсь не своим делом, пропускаю самое главное. И при этом попробуй все брось, когда ты успешен.

— Но ты же бросил.

— Меня хотели крупно повысить, сделать директором департамента. Ты даже не можешь представить, какая у него зарплата. Я тогда ясно понял: сейчас или никогда. Если соглашусь с назначением, то это уже до конца жизни я оттуда не выберусь. И я решился. — Нефедов замолчал.

— Почему ты замолчал? — спросила Дана.

— Понимаешь, это было все очень странно.

— Что странно?

— Я до каждой мелкой детали помню тот день. Когда я явился на работу в офис, то до последней минуты не знал, какое решение приму. Я вошел в свой кабинет, сел за стол, пододвинул к себе листок бумаги и стал писать заявление об увольнении. Меня не покидало чувство, что это пишу не я, а кто-то другой движет моей рукой. И все остальное было точно так