Собрание сочинений в 14 томах. Том 5 - Джек Лондон

– Как о черном? – Я не верил своим ушам. – Ведь я очень часто ношу его. Я даже собирался надеть его сегодня вечером.

– У тебя есть еще два хороших костюма, лучше этого, и ты же знаешь, милый, что черный мне никогда не нравился, – поспешила добавить Фиалочка. – Кроме того, он уже лоснится и…

– Лоснится?!

– Ну, скоро залоснится, все равно. А этот человек, право, достоин уважения. Он такой симпатичный, так хорошо воспитан. Я уверена, что он…

– Видал лучшие дни?

– Вот именно. На улице сейчас ужасно холодно и сыро, а его одежда совсем изношена. У тебя ведь много костюмов…

– Пять, – поправил я, – считая и темно-серый с отвисшими карманами.

– А у него ни одного. И нет своего угла, нет ничего…

– Нет даже Фиалочки, – сказал я, обнимая ее, – именно поэтому он достоин жалости и всяких даров. Отдай ему костюм, дорогая, или нет, постой, дай ему не черный, а мой самый лучший костюм. Надо же хоть чем-нибудь утешить беднягу.

– Какой ты милый! – И Фиалочка, очаровательно улыбнувшись, пошла к двери. – Ты просто ангел!

И это после семи лет супружеской жизни! Я все еще восторгался, когда она вернулась с робким и заискивающим выражением лица.

– Знаешь… Я дала ему одну из твоих белых сорочек. На нем такая ужасная ситцевая рубашка, а в сочетании с твоим костюмом это будет выглядеть просто нелепо. И потом… его башмаки так стоптаны, пришлось дать ему твои старые с узкими носками…

– Старые?!

– Но ведь ты сам говорил, что они ужасно жмут.

Фиалочка всегда сумеет найти оправдание своим поступкам.

При таких обстоятельствах Лейт Клэй-Рэндолф впервые появился в Айдлвилде – и я понятия не имел, надолго ли это. И впоследствии я. никогда не знал, когда и надолго ли он появится у нас: он был подобен блуждающей комете. Иногда он приезжал, бодрый и опрятно одетый, от каких-то видных людей, с которыми был в таких же приятельских отношениях, как и со мной. Иногда, усталый и оборванный, он прокрадывался в дом по садовой дорожке, заросшей шиповником, явившись откуда-то из Монтаны или из Мексики. А когда страсть к бродяжничеству снова овладевала им, он, ни с кем не простившись, исчезал в тот огромный таинственный мир, который называл «Дорогой».

– Я не могу покинуть ваш дом, не поблагодарив вас за щедрость и доброту, – сказал он мне в тот вечер, когда впервые надел мой новый черный костюм.

А я, признаюсь, был поражен, когда, оторвавшись от газеты, увидел перед собой очень приличного, интеллигентного джентльмена, который держал себя непринужденно и с достоинством. Фиалочка была права. Он, конечно, знал лучшие дни, если черный костюм и белая сорочка могли так преобразить его. Я невольно поднялся с кресла, чтобы приветствовать его как равного. Именно тогда я впервые поддался чарам Лейта Клэй-Рэндолфа. Он ночевал в Айдлвилде и в ту ночь и в следующую, он провел у нас много дней и ночей. Этого человека нельзя было не полюбить. Сын Анака, Руфус Голубоглазый, известный также под плебейским прозвищем «Малыш», носился с ним по дорожке, заросшей шиповником, до самого дальнего конца сада, играл в индейцев, с дикими воплями скальпируя Лейта в углу сеновала, а однажды, с чисто фарисейским рвением, хотел даже распять его на чердачной балке. Уже за одну дружбу с Сыном Анака Фиалочка должна была бы полюбить Лейта, если бы давно не полюбила его за другие достоинства. Что касается меня, то пусть скажет вам Фиалочка, как часто в дни его отсутствия я задавал себе вопрос, когда же вернется Лейт, наш любимый Лейт.

И все же мы по-прежнему ничего не знали об этом человеке. Нам было лишь известно, что он родился в Кентукки. Его прошлое было покрыто тайной, и он никогда не говорил о нем. Он гордился тем, что рассудок его никогда не поддавался влиянию чувств. Мир представлялся ему рядом неразрешенных загадок. Как-то раз, когда он бегал вокруг дома, держа на плечах Сына Анака, я попытался уличить его в искреннем проявлении чувств и поставил ему это на вид. Но он возражал: разве, испытывая физическое удовольствие от близости ребенка, не разгадываешь одну из загадок жизни?

Он и сам был для нас загадкой. Часто в беседах он мешал неизвестный нам воровской жаргон с трудными техническими терминами; он то казался типичным преступником по разговору, выражению лица и манерам, то вдруг перед нами появлялся культурный и благовоспитанный джентльмен, философ или ученый. Иногда в нем пробуждались какие-то порывы искренности, настоящего чувства, но они исчезали раньше, чем я мог их уловить. Иногда мне казалось, что он постоянно носит маску, и только по легким признакам под ней угадывался тот человек, каким Лейт был раньше. Но маска никогда не снималась, и подлинного Лейта мы не знали.

– Как же это случилось, что вы получили два месяца тюрьмы за попытку приобщиться к журналистике? – спросил я. – Оставьте Лориа в покое и расскажите.

– Что ж, если вы настаиваете…

Он сел, положив ногу на ногу, и с усмешкой начал:

– В городе, который я не назову, в чудесном, красивом городе с населением в пятьдесят тысяч, где мужчины становятся рабами ради денег, а женщины – ради нарядов, мне раз пришла в голову одна идея. Я имел еще тогда приличный вид, но карманы мои были пусты. И вот я вспомнил одну свою статью, в которой Когда-то пытался примирить Канта со Спенсером. Конечно, вряд ли это было возможно, но… область научной сатиры…

Я с нетерпением махнул рукой, он прервал свои рассуждения.

– Я просто хотел описать мое умственное состояние в то время, чтобы вам стало ясно, чем был вызван мой поступок, – объяснил он. – Итак, в мозгу у меня родилась идея написать статью в газету. Но какую тему может выбрать бродяга? «О непримиримости противоречий между Полицейским и Бродягой», например. Я отправился в редакцию газеты. Лифт вознес меня к небесам, где цербер в лице анемичного юноши-курьера охранял двери редакции. Взглянув на него, я сразу понял: у этого мальчишки-ирландца, во-первых, туберкулез, во-вторых, он обладает огромной силой воли и энергией, в-третьих, жить ему осталось не больше года.

– Бледнолицый юноша, – сказал я, – молю тебя, укажи мне путь в «святая святых», к его редакторскому величеству.

Он удостоил меня только презрительным взглядом и с бесконечной скукой в голосе произнес:

– Если вы насчет газа, обратитесь к швейцару. Эти дела нас не касаются.

– Нет, моя белоснежная лилия, мне нужен редактор.

– Какой редактор? – огрызнулся он, как молодой бультерьер. – Театральный? Спортивный? Светской хроники? Воскресного выпуска? Еженедельника? Ежедневника? Отдела местных новостей? Отдела телеграмм? Какой редактор вам нужен?

Этого я и сам не знал. И потому на всякий случай торжественно объявил:

– Самый главный.

– Ах, Спарго! – фыркнул он.

– Конечно, Спарго, – убежденно ответил я. – А кто же еще?

– Давайте вашу карточку, – сказал он.

– Какую такую карточку?

– Визитную карточку. Постойте, да вы по какому делу?

И анемичный цербер смерил меня таким наглым взглядом, что я, протянув руку, приподнял его со стула и легонько постучал по его впалой груди, чем вызвал слабый астматический кашель. Но он продолжал смотреть на меня не мигая, с задором воробья, зажатого в руке.

– Я посол Времени, – загудел я могильным голосом. – Берегись, не то тебе придется плохо.

– Ах, как страшно! – презрительно усмехнулся он.

Тогда я ударил посильнее. Он задохнулся и побагровел.

– Ну, что вам нужно? – прошипел он, переводя дух.

– Мне нужен Спарго. Единственный в своем роде Спарго.

– Тогда отпустите меня. Я пойду доложить.

– Нет, мой дорогой. – Я взял его мертвой хваткой за воротник. – Меня не проведешь, понятно? Я пойду с тобой.

Лейт с минуту задумчиво созерцал длинный столбик пепла на своей сигаре, потом повернулся ко мне.

– Ах, Анак, вы не знаете, какое это наслаждение разыгрывать шута и грубияна. Правда, у вас-то, наверно, ничего бы не вышло, если бы вы и попробовали. Ваше пристрастие к жалким условностям и чопорные понятия о приличии никогда не позволят вам дать волю любому своему капризу, дурачиться, не боясь последствий. Конечно, на это способен лишь человек другого склада, не почтенный семьянин и гражданин, уважающий закон.

Но вернемся к моему рассказу. Мне удалось наконец узреть самого Спарго. Этот огромный, жирный и краснолицый субъект с массивной челюстью и двойным подбородком сидел, обливаясь потом (был август), за своим письменным столом. Когда я вошел, он разговаривал с кем-то по телефону, или, точнее, ругался, но успел окинуть меня внимательным взглядом. Повесив трубку, он выжидательно повернулся ко мне.

– Вы, я вижу, много работаете, – сказал я.

Он кивнул головой, ожидая, что будет дальше.

– А стоит ли? – продолжал я. – Что это за жизнь, если вам приходится работать в поте лица? Что за радость так потеть? Вот посмотрите на меня. Я не сею, не жну…