Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта - Андрей Степанов

Однажды, в обычный зимний день, ближе к закрытию, дверь антикварного полуподвала распахнулась, и вместе с облаком пара в магазин ввалился дородный добрый молодец в бекеше. Вале он показался похожим на похмельного золотоискателя из рассказов Джека Лондона, который зачем-то нацепил на нос круглые очки Джона Леннона.

Протерев окуляры, старатель с кислой миной оглядел товар в шкафах и на стенах, а потом уставил свои голубые глаза на оценщика. Магазин был маленький, и процедура экспертизы проходила прямо на людях. Как раз в этот момент Валю вовсю корчило от этюда в багровых тонах, на котором неизвестный мастер конца девятнадцатого века изобразил церковь, кабак и темную крестьянскую массу. Иосиф Бурмистров сидел рядом и внимательно следил за Валиными гримасами.

Синькин понаблюдал с полминуты за Валей, слегка пощупал глазом Бурмистрова, еще раз оглядел стены, а потом громко спросил:

– Слышь, хозяин, а почем у тебя вон та художественная ценность?

И кивнул на крошечную картинку в массивной золотой раме – ту самую, которую Валя забраковал в день своего появления в магазине.

– Илья Ефимыч? Три тыщи баксов, – с готовностью ответил Иосиф. – Со справкой этюдик-то. Сам Илья Ефимыч.

– А ножик вон тот почем?

– Дамасский кинжал? Триста.

– Держи три сто! – сказал Кондрат, извлекая из недр бекеши увесистый бумажник.

Хозяин открыл было рот, чтобы произнести: «Двести долларов», но, встретив взгляд незнакомца, почему-то осекся и молча пошел за стремянкой.

Золотоискатель отсчитал деньги, скинул бекешу прямо на пол, цапнул картину из рук продавца, грубо выдрал холст из рамы – и шлепнул его на стол перед Валей. Рядом тяжело лег дамасский кинжал.

Валя взглянул на знакомый этюд и закрыл глаза. Из-под его ресниц показались слезы. Он, конечно, знал, что это не Репин, – ему было просто стыдно за Бурмистрова.

– Ты, Валик, душу свою не прячь, – проникновенно сказал незнакомец. – А лучше делай, что я скажу. Бери кинжал и режь его, к хренам собачьим.

– Как? – изумился Валя.

– Да ты что?! Вандал! – заверещал Иосиф. – Это же Илья Ефимыч!

– А ты молчи, крыса, – не поворачивая головы, спокойно ответил куратор. – Вещь не твоя. Ты не бойся, Валька, режь его, гада!

Голубые глаза глядели прямо в Валину душу. Они обещали спасение. Дрожащей рукой эксперт ухватил кинжал – и спустя минуту на клочки холста хлынули совсем другие слезы – слезы облегчения.

С этого момента начался отсчет новой жизни. В тот же вечер, сидя в арт-кафе «Кетчуп и яйца», пьяный и счастливый, Валя согласился поступить на службу в синькинскую галерею.

Кондрат в то время осваивал новые формы презентации своих подопечных. Кустарные методы, когда отдельно взятый художник производил какой-нибудь художественный жест перед группой таких же, как он, художников, уходили в прошлое. К тому же выпросить у фондов денег на спектакль или гала-концерт становилось куда легче, чем на единичное деструктивное действие. Синькин, всегда державший нос чуть впереди прогресса, оказался первым, кто вывел искусство перформанса на промышленные рельсы. Его галерея превратилась в постоянно действующую антрепризу с режиссером, билетной кассой, буфетом и фотографиями звезд в фойе.

Во время достопамятной встречи в «Кетчупе» был подписан и скреплен печатью контракт, в соответствии с которым каждую последнюю субботу месяца Валя обязывался бить во «Вражине» старинные вазы.

Его номер всегда шел первым и задавал тон всему представлению. После увертюры, исполняемой в полной темноте, вспыхивал малиновый свет, и на фоне задника с черным квадратом на авансцену выходил зажмурившийся Валя с двумя вазами: одной – антикварной фарфоровой, а другой – ночной никелированной. Широко распахнув глаза, он любовался севром или мейсеном, проводил по нему рукой, вытирал слезы, сморкался, дрожал. Зал затаив дыхание следил за невиданной гаммой чувств, пробегавшей по лицу артиста. Потом, дойдя до кондиции, Валя лупил железным горшком по фарфоровому и с блаженной улыбкой усаживался на оставшийся целым предмет. В эту секунду его мокрое лицо излучало такое неизбывное счастье, такое безграничное приятие мира, что в животах весьма разношерстных зрителей неизменно поднималась теплая ответная волна. Иногда Синькин менял вазы на бюсты греческих богов и философов, а ночной горшок – на старинную кочергу или импортную бейсбольную биту, но суть оставалась прежней. После Валиного разогрева второй номер программы всегда шел на ура. Им, кстати, часто бывал Беда со своими дрессированными мухами.

Пристроившись к делу, бывший эксперт воспрял духом. Актуальное искусство оказалось настоящей панацеей от Стендаля. Расколотив очередное кашпо или врезав кочергой какому-нибудь Эмпедоклу, Валя мог пару недель спокойно смотреть не только на Шишкина, но даже на Айвазовского, от одной фамилии которого у него раньше начиналась морская болезнь.

Нашлось и красивое название для нового течения в современном искусстве: «репродуктивный вандализм». Синькин уже всерьез подумывал о том, чтобы раскрутить арт-группу с Валей во главе, назвав ее «Репродуктивные вандалы» (или ван-даммы – тут надо было покумекать над западной конъюнктурой и контекстом), но неожиданно обнаружилось, что тихий Валя был против.

– Синя, я никого в это дело впутывать не буду, – сказал он, стараясь не глядеть в голубые глаза благодетеля. – Мне Бог, может, и простит по моей болезни, а другим это грех.

Кондрат сперва изумился, но потом прикинул расклад, принял во внимание все Валины изъяны – а их по пиар-понятиям было немало: отсутствие лидерских качеств и внятной программы, полная неспособность к саморекламе, кроткий нрав, пухлое лицо, – и решил, что бог с ним, блаженным. А когда прошло означенное в контракте время, Пикус и вовсе стал казаться куратору сыгранной картой. Однообразные перформансы приелись зрителям, и к тому же Валина борьба со Стендалем влетала галерее в копеечку. Приходилось ежемесячно прикупать антикварное барахло, а оно дорожало день ото дня. А когда в середине двухтысячных наметилась смена культурной парадигмы и дела у «Вражины» пошли гораздо тише, нерентабельный Валя был уволен.

Синькин объявил о разрыве контракта с присущей ему игривой замысловатостью:

– Старик, ты исчерпал свой ресурс, – сказал он. – Ты знаешь, что такое ресурс? Не знаешь. Это слово новое, его пока мало кто знает. Видишь, ты и здесь впереди: люди еще и слова «ресурс» не выучили, а ты его уже исчерпал.

К удивлению Кондрата, Валя не стал ни расспрашивать про ресурс, ни уверять, что еще пригодится, ни плакать, ни жаловаться, ни просить. Он только улыбнулся – широко и счастливо. Синькин даже головой покачал, дивясь людской неблагодарности, но отпустил художника с миром.

Среди причин той ясной, ничем не замутненной радости, с которой Пикус покидал синькинское предприятие, было одно немаловажное обстоятельство. С самого начала работы во «Вражине» у Вали обнаружилась склонность к ожирению. После каждой акции его организм откладывал граммов двадцать чистого жира и утрачивал такое же количество энергии. Бедняга раздувался физически и сдувался духовно. А поскольку акции шли одна за другой, то к концу замечательного десятилетия современного искусства Валя рисковал превратиться в грузного и грустного аутиста.

Поэтому, когда Синькин объявил ему про исчерпанный ресурс, Валя вздохнул свободно. Оставался лишь вопрос, что делать дальше. Родителей уже не было на свете – они не пережили новой карьеры сына. О том, чтобы вернуться в «Бронзовый век», Валя не мог даже подумать без содрогания. Ему хотелось только одного: раз и навсегда порвать со всяким искусством – и с классическим, и особенно с современным. Правда, кроме собственного отношения к искусству, он ничего производить не умел, но лучше было стать нищим, чем окончательно угробить свой организм. Так и вышло: он стал нищим.

Будущая жена подобрала Валю, когда он просил милостыню неподалеку от статуи Петра Первого работы Церетели – самого спокойного для него места в Москве. Звали эту удивительную девушку Галей, и она несомненно заслуживает отдельного рассказа. А пока вернемся на выставку шедевров из частных коллекций.

Глава 3

Проблемы грантососания

– Винсентом! – твердо ответил смотритель.

– Каким еще Винсентом? – вытаращился на него Беда. – Ван Гогом, что ли? Валька, да ты в себе?

Мухин был изумлен до глубины души. Мелькнула даже мысль, что этот толстячок – вовсе не его друг Валя, которого раньше выворачивало наизнанку от одного вида жизнелюбивых подсолнухов, а украденный в детстве Валин брат-близнец. Но нет: друг был самый настоящий, хотя и чуть обрюзгший.

– Ты что дурочку валяешь, а? – строго спросил Беда. – Ван Гог – это художник. Он картины писал. Картины! Понимаешь ты или нет: кар-ти-ны.

– Это не картины, это свет, – тихо, но твердо ответил Пикус.