Внеземная ересь - С. Сомтоу

— Я не монстр.

Теперь речь незнакомца была отчетливее прежнего. Раньше он пытался изъясняться, как деревенский идиот, каким я его когда-то считал; теперь же у него появился более утонченный выговор городского жителя.

— Отец мой, сначала он учился разговаривать у нас, а теперь перенимает вашу речь.

Я смотрел в глаза монстра и видел в них такое черное отчаяние, что понимал: когда-то он был среди тех, кого благословил божественный свет. Тех, кто теперь навечно лишен присутствия Господа.

— Perditus es, — сказал я, зная, что дьявол должен понимать латынь.

— Per-di-tus.

Погибший. Заблудший. Не знаю, понял ли он или просто повторил сказанное… но тут он продолжил:

— Do-mum.

Он хотел вернуться домой. И даже употребил винительный падеж, так что не просто подражал моим словам.

— Ubi est domus tua?

Я спросил, где его дом.

— In caelo, — тихо ответил он.

Мой дом в небе.

Подобно самому Люциферу он посмел утверждать, что небеса — его отечество!

В подвале было холодно, но меня знобило не поэтому. Я окликнул шевалье Йохана:

— Уважаемый рыцарь, солдаты, должно быть, уже прибыли. Вам следует поехать к ним. Прикажите не разбивать лагерь, а следовать прямо к замку. Пусть вычистят несколько комнат, а на рассвете отслужат мессу в тамошней часовне, чтобы изгнать зло, нависшее над замком и деревней. Велите им крепко связать проклятого и поместить его в замке, как подопечного церкви. Попросите их смыть грязь с проклятого и одеть его, чтобы не смущать взгляд Господа его наготой.

Мальчик с тревогой уставился на меня.

— Вы сожжете его! Нашего друга! Он играл с нами!

— Он не друг тебе, дитя мое. А теперь иди.

Я отпустил всех, потребовав немедленно покинуть подвал.

Но тут чужак сказал так тихо, что я вовсе не был уверен в том, слышал ли его речь собственными ушами или она просто возникла в глубинах моего разума:

— Я не монстр. Я из другого мира. Я заблудился. Умоляю, отошлите меня домой.

Я надеялся на несколько часов покоя, перед тем как отправиться в замок, чтобы отслужить утреннюю мессу, но моему желанию не суждено было сбыться. В маленькой клетушке, отведенной мне за кухней, я при свете свечи перелистывал привезенные с собой книги, пытаясь найти сведения о странном создании. Был ли он обитателем ада, каким-то образом вырвавшимся на свободу? Может, умоляя отправить его домой, он надеялся на что-то вроде спасения? Искал примирения с Богом? Крылся ли под этой кожей деревенский дурачок, которым овладел дьявол? Можно ли его исцелить, если изгнать дьявола из плоти? Или это посланник темных сил, явившийся, чтобы меня искушать?

Но все это лишь предположения. Именно поэтому и необходим справедливый суд. В короткие предрассветные минуты я опустился на колени, чтобы помолиться, но прежде снял рясу и власяницу, вынул из сумки кнут в пятнах засохшей крови и принялся бичевать себя, не жалея сил.

Из покаяния ничего не вышло. Стоило мне произнести первые слова «Отче наш», как в комнату без приглашения вошла Алиса. Похоже, мое благочестие подверглось новому испытанию.

— Отец мой, — вымолвила она и тут же воскликнула: — О, Жан, любовь моя!

Я задрожал. По моей спине все еще струилась кровь, и возможно, меня корчило от боли, хотя к ней я уже должен был привыкнуть… но нет, то был трепет душевный.

— Прошло много лет. Мы проявили слабость.

— Легко вам говорить, отец мой, — возразила Алиса. — Я платила за наш грех каждый день все эти годы. Но пришла сюда не затем, чтобы упрекать вас. Я знаю, как горько вы каетесь, бичуя себя. Однако есть покаяние иного рода. Гийому не следует расти здесь, в этом захолустье. Он — ваша плоть и кровь. Можете ли вы признать это?

— Такое решение трудно принять за один день. Мальчик знает?

— Возможно. Мне трудно утверждать. Я видела, как вы смотрели друг на друга. Он мог догадаться. И у него ваши глаза. Именно за это я люблю Гийома больше жизни.

— Алиса, — вздохнул я, — на свете существуют кардиналы, имеющие детей, и папы, которые делали своих бастардов кардиналами. Но епископ Нантский не настолько широко мыслит. И я — доминиканский монах. Учитель. Как будет выглядеть, если все узнают, что я презрел собственные наставления? Неужели я должен отказаться от обетов, данных Господу?

— Разве ты уже не сделал этого, Жан?

Тут мне нечего было ответить: она права. Но я покаялся. Господь простит мне, даже если епископ Нантский придерживается другого мнения на этот счет.

— Так как же мне быть?

— Возьми сына с собой. Тебе необязательно признавать его. Сделай Гийома своим слугой. Он сумеет выучиться читать и писать. У него прекрасный голос. В будущем он сможет стать придворным музыкантом или соборным певчим.

— Но для этого его придется оскопить, — возразил я. — А некоторые мальчишки умирают под ножом цирюльника.

Судя по лицу Алисы, она и не подозревала, что делают с маленькими певцами. О, я слышал изумительных исполнителей с ангельскими голосами. Источник бесконечной меланхолии, звучащей в их песнях — это, скорее всего, раны, нанесенные мужскому достоинству. Пусть раны со временем заживают, остается желание, которое никогда не будет удовлетворено.

— Я не понимаю подобных вещей. Знаю только, что у тебя есть власть. Ты можешь вызвать солдат, и они по твоему приказу бросят в темницу любого. У твоего сына злой отчим: он не желает кормить чужого ребенка и тратить средства на бастарда. А ведь он — самый влиятельный человек в деревне, которая, по мнению многих, уже проклята. Ты должен взять Гийома. Можешь бичевать себя, сколько хочешь, но неужели ты не видишь, что заодно наказываешь и своего сына?

Я приехал в Тиффаж, чтобы расследовать преступление против Бога. Но не следует ли подвергнуть допросу меня самого?

Алиса поцеловала меня. Я словно окаменел, но не смог ожесточить своего сердца. И поэтому отвернулся. Мне нужно оставаться чистым, ибо утро недалеко, а еще предстоит месса и изгнание дьявола из несчастного.

— Прошу прощения, отец мой, — пробормотала Алиса, поклонилась и затем покинула комнату. Но ее запах по-прежнему стоял в ноздрях. А рана заныла с новой силой.

Но почему рана, какая рана? Нет никаких ран. Не следует ли мне последовать примеру едва не погибшего мученической смертью Оригена[1] и сделаться евнухом во имя Царствия небесного? Очевидно, обеты Богу — пустое обещание. Только удар ножа знаменует правду.

Хотя и брат Паоло, и Алиса утверждали, что Гийом хорошо поет, я смог убедиться в этом только утром, когда служил мессу в часовне. Брат Паоло нашел старый псалтырь и заставил мальчика пойти вместе с нами в замок, где обучил его короткому псалму, положенному на музыку Дюфаи Бургундца,[2] и во время сбора пожертвований они дуэтом исполнили псалом. Сам брат пел партии тенора и альта, а Гийом ухитрялся брать самые высокие ноты, казалось, парившие в воздухе и взлетавшие к небу…