Бегство в Этрурии - Альфред Андерш

Они залезли в барку и, раздевшись догола, на миг замерли, нежась в пронизанном солнечными лучами воздухе, а потом разом скользнули в воду, инстинктивно стараясь производить как можно меньше шума. Вода была теплая, как парное молоко, но все же немного освежала. На них вдруг нашло какое-то бездумно - веселое настроение, они словно ощутили себя соучастниками некой лихой авантюры.

— Не принесла бы кого-нибудь нелегкая, — буркнул Эрих.

Они поплавали в озерце, то и дело попадая в камышовые

заросли и срывая кувшинки, стебли которых, длинные и скользкие, как черви, извивались в воде и липли к телу. Эрих рассказал, что, купаясь с Катриной в прудах за деревней, он всегда срывал для нее кувшинки: она любила украшать ими волосы.

— Купались мы там в мае, море было еще слишком холодное!

Вода ручьями текла по его лицу-лицу потомственного

рыбака, подумалось Вернеру; да, молодо-зелено, совсем еще не созрел. Алекс прав. Когда они вылезли из воды, он спросил:

— А какая она, твоя Катрина?

И, сев на перекладину под мачтой, принялся вытираться рубахой.

Растянувшийся у его ног Эрих резко обернулся к нему и, помедлив, проронил еле слышно:

— Она светлая. Волосы у нее светлые, такие гладкие и матовые, без блеска. И вечно на лицо падают.

Он умолк.

— Ну а дальше? — подбодрил его Вернер. — Или это все?

— Да нет, — разлепил губы Эрих. — Кожа у нее тоже светлая. И тонкая, почти прозрачная, как пленка. Но это кожа, да еще какая… — Он опять умолк, но потом все же добавил: — И ноги у нее светлые. И длинные.

Вернер оглядел тело Эриха, распростертое у его ног и еще мокрое от купанья; в раскаленных добела и желтовато-бронзовых лучах солнца оно казалось светло-коричневым и было удивительно тонким в кости, даже веретенообразным — особенно по сравнению с его собственным, темно-красным и облупленным от загара, вяло привалившимся к мачте.

— Более или менее представляю ее себе, — сказал он. — И давно вы с ней знакомы?

— Мы? С Катриной? — удивленно переспросил Эрих. — Давно. То есть всегда. Они же наши соседи. Мы выросли вместе.

— Вот оно что, вместе выросли, — повторил Вернер.

— Сперва вместе ходили в деревенскую школу у нас в Кооге, а потом — в гимназию в Хузуме.

— И потом обручились?

— Обручились мы с ней тайком, еще в предпоследнем классе.

Каждый день ходили пешком со станции. Сперва огибали рощу Детлефсена, потом прямой дорогой между пастбищами шли и шли до самого Коога.

— А коровы за вами подглядывали?

— Очень может быть, — смущенно рассмеялся Эрих.

— Когда ты ее видел в последний раз?

— Год назад, когда был отпуск. И теперь как раз подошла моя очередь, а тут приказ выступать.

— И часто она тебе пишет?

— Раз в неделю обязательно. И всегда большое письмо.

— Ты с ней говорил о наших планах?

— Обиняками. Когда был в отпуске, еще не знал тебя и не думал об этом вплотную. Но намекнуть намекнул.

— И что она?

— В том-то и закавыка. — Светлое и теплое тело Эриха вдруг словно окаменело.

— И что она? — повторил Вернер уже настойчивее. У него зарябило в глазах, а потом все заволокло черным от прихлынувшей к горлу горечи.

— Она хочет, чтобы я сражался до конца, — выдавил наконец Эрих.

Значит, и она против меня, подумал Вернер. Алекс против меня, Катрина против меня, все против меня. Но он все равно пойдет со мной. Клянусь всем на свете, что пойдет. Он взглянул на Эриха и спросил:

— Почему она этого хочет?

Эрих не шевельнулся; он снова лежал в лениво-небрежной позе.

— Ясно почему, — спокойно сказал он. — Сперва она спросила: может, я трушу.

— И что ты ей ответил?

Эрих пожал плечами:

— Просто повернулся и ушел. И три дня с ней не разговаривал. Три дня из четырнадцати отпускных. Потом она сама ко мне пришла.

— И опять уговаривала?

— Нет, просто плакала. И сказала, что если я перейду на сторону тех, других, то домой уже не вернусь.

— Наоборот! Таким-то путем скорей всего и вернешься!

Приподнявшись, Эрих оперся на левый локоть и свесился над

бортом, глядя вниз, в воду.

— Она не то имела в виду, — проронил он. — Она тоже понимает, что так у меня больше шансов вернуться. Но она сказала, что тогда наши пути разойдутся. Она всеми корнями там и никуда оттуда не двинется. А я пойду своей дорогой. Это, мол, неизбежно.

— Твой путь-самый надежный путь к ней.

— Может, и так. Почем знать? — ответил Эрих. — Мы с ней выросли в одной деревне. Наши дворы стоят рядом сто лет. И вдруг я, точно бродяга какой, беру ноги в руки. У нас так не делают. Она чувствует, что больше не сможет надеяться на мою защиту. Ведь на войне мы сражаемся и за них, за женщин. Уйти — значит бросить ее в беде.

Что-то похожее говорил и Алекс, пришло в голову Вернеру. «Кому-то ведь надо остаться». Но Катрина еще хитрее. «Раз я не могу удрать, то и тебе не след, — говорит она своему возлюбленному. — Лучше увидеть тебя мертвым, чем знать, что ты делаешь что-то, не имеющее ко мне никакого отношения. Может, ты делаешь это даже ради меня. Но я не верю. Нутром чувствую, что ты хочешь удрать, потому что любишь жизнь и свободу. Свою мужскую свободу!» Она женщина, до мозга костей женщина! И логика у нее чисто женская!

Нет, я к ней несправедлив. Ведь они любят друг друга. А когда любят по-настоящему, один ничего не делает без другого. Она это чувствует. И он это знает. И его мучает совесть. Как может мучить совесть настоящего мужчину. Мне бы следовало вернуть его Катрине.

— Ну и что ты решил? — спросил он.

— Да вот, думаю пока, — ответил Эрих.

Вернер видел, что парень волнуется. Приподнявшись, Эрих взялся было за одежду, но тут же выпустил ее из рук и лишь прикрыл себе спину рубашкой. Потом уселся на борт и свесил ноги в воду.

— Жарища, просто мозги плавятся, — пробурчал он.

Под палящими лучами солнца спортивная рубашка в крупную клетку ярко-красным пятном выделялась на фоне небесной лазури и ядовитой зелени камышовых зарослей этого гнетуще тихого, волшебно-яркого дня. Красная рубашка расцветила грудь, бедра и икры Эриха в розовые и тенисто-темные тона.

— В былое время парни уходили в далекие края, прежде чем жениться на своих суженых, — начал Вернер. — Наши годы странствий - война и плен. В один прекрасный день ты вернешься. И она будет любить тебя сильнее, чем прежде. Потому что ты придешь издалека и за плечами у тебя будет немало опасностей. А еще потому, что ты окажешься прав…

— Но еще до того мы потерпим поражение, — перебил его

Эрих. — Не забывай об этом! Я вернусь, и очень вероятно, что все останется как было. Вполне возможно. Но иногда я буду читать в ее глазах: «А тогда тебя со мной не было!»

— Значит, ты собираешься воевать только потому, что твоя девушка может тебя неправильно понять? — спросил Вернер. И ревнивая злость на Эриха вновь черной пеленой застлала его глаза.

— Просто теперь уже поздно, — возразил Эрих. — И не остается ничего другого, как держаться, выполнять свой долг до конца и делать все, что в наших силах.

Его слова вдруг как бы застыли в горячем и сонном воздухе. Он отбросил рубашку и встал. Вернер все еще опирался спиной о мачту и чувствовал, что все его тело горит. Солнечные ожоги словно проникли внутрь, в самую душу, и там все забурлило, забродило и вылилось в ощущение своей силы и в то же время - сильной ноющей боли, наполнившей все его обгоревшее до красноты и как бы обтянутое звериной шкурой тело горячей пульсирующей жизнью и жадным, тайным, сторожким ожиданием.

— Ты, значит, думаешь, что, когда мы вернемся, они нас не примут? — спросил он.

Эрих кивнул и отвернулся. Его светлое гладкое лицо было обращено теперь к воде, к этой неподвижной, серо-зеленой и мутной глади, к этому опаловому зеркалу под расплавленным небесным светилом.

— Мы никогда уже не будем чувствовать себя там своими, — сказал он.

— Пусть так! — взорвался Вернер. — Знал бы ты, до чего мне на это плевать. Значит, будем для них чужаками, только и всего.

Разговор больше не клеился. Никак не решится, думал Вернер. Не могу его убедить. Каждый раз ускользает из рук. Пойдет ли он со мной, когда пробьет наш час? Я для него не авторитет. Но одного слова Александра было бы достаточно, чтобы он сразу последовал за мной. Или одного слова Катрины. Я играю какую-то жалкую и смешную роль.

Они еще битый час провалялись на барке, все время откладывая возвращение к месту стоянки. Под конец они уже не ощущали ничего, кроме своих собственных тел, местами еще молочно-белых, местами блекло-красных, которые наконец-то дышали свободно всеми порами, и, словно большие кошки, потягивались и переваливались с боку на бок на сером от старости, но все еще пахнущем смолой дощатом настиле барки. И лишь когда солнце опустилось к самому горизонту, они начали одеваться.