Галльская война Цезаря - Оливия Кулидж

Первое, что они попытались пустить в ход, было трибунское вето, так как некоторые из трибунов принадлежали к их партии. Только очень сильный человек мог переступить через вето и нашу конституцию одновременно. Цезарь сделал это и вызвал в Сенате больше негодования, чем если бы пошел на убийство. Второй линией обороны сенаторов был другой консул, крайний консерватор. В Риме всегда выбирают двух консулов для того, чтобы каждый из них мог стать препятствием для другого. Цезарь не стал обращать внимания и на вето своего коллеги. Кто-то остроумный придумал шутку, что консулами в том году были Юлий и Цезарь. Вожди Сената кусали себе локти от ярости, но могли сделать лишь одно – настаивать на том, что все законодательные предложения Цезаря были совершенно неправомерны. Простых людей, значительная часть которых и так получала плату от Помпея или Красса, Цезарь дерзко подкупал деньгами и лестью. В те дни никто не был очень благочестивым. Возможно, что бедствия, которые обрушились на нас позже, были следствием этого.

Таким было положение Цезаря в конце консульства, когда я пришел к нему со своим отцом просить должность в его армии в нашей провинции Галлия. Я говорю «в нашей провинции», потому что, хотя мы все и догадывались, что будут бои, никто из нас не помышлял о завоевании свободной Галлии. Я не уверен, что даже Цезарь думал об этом в то время, когда я впервые увидел его. Хотя, по правде говоря, если дело касалось Цезаря, который теперь стал богом, никогда ничего нельзя было знать наверняка.

Цезарь был высокого для римлянина роста – примерно пять футов девять дюймов. Его гибкая и тонкая фигура выглядела почти хрупкой. Однако в его движениях было много изящества: Цезарь не зря был знаменитым наездником. Как покажет мой дальнейший рассказ, в чрезвычайных обстоятельствах он заставлял свое тело выдерживать такие нагрузки, которые можно вынести только при большой решимости и силе. Ему было сорок три года, но на расстоянии он казался моложе из-за прямой осанки и решительности в движениях. Лицо Цезаря исправляло эту неточность. Во-первых, его темные волосы уже быстро редели. Во-вторых, его худое лицо, в складках и с орлиным профилем, совершенно не могло принадлежать мальчику или молодому мужчине: это было бы неестественно. Тому, кто видел Цезаря, когда он не следил за собой, могла прийти в голову мысль о том, что Цезарь так и родился старым. Увидев моего отца, который был его другом в дни учебы, Цезарь улыбнулся. Его улыбка уже давно имела славу самой чарующей в Риме. С этого момента он стал моим повелителем и остается им до сих пор.

– Октавий-младший и Октавий-старший! – воскликнул он. – Как твой мальчик похож на того юношу, которого я помню!

Цезарь не мог сказать ничего приятнее для моего отца, но отец пришел на эту беседу очень напряженным, и даже после этих слов его напряжение не ослабло.

– Все тот же Цезарь: всегда попадает точно в сердце, – сказал он с улыбкой, которая была немного неестественной.

Цезарь покачал головой, но не было похоже, чтобы он обиделся.

– Ты думаешь, друг, что это ловкий прием, но это не так. Я говорю то, что чувствую.

Отец ничего на это не ответил, а вывел вперед меня:

– Ты когда-то поддразнивал меня, говоря, что во мне слишком много от ученика и недостаточно честолюбия. Этот мальчик исправляет старую ошибку: он хочет сделать карьеру.

– Он уже в моем штабе. Это его удовлетворит? – ответил Цезарь.

Так бывало очень часто, он ухватил суть дела, прежде чем его закончили излагать, и предложил мне гораздо больше, чем я ожидал. Я был бы счастлив стать и младшим военным трибуном в его армии. Быть в штабе Цезаря! Я попытался было поблагодарить его, но он движением руки велел мне замолчать:

– Это еще слишком маленькая услуга для копии моего старого друга, который когда-то разговаривал со мной, пока луна не начинала бледнеть, но уже двадцать лет как не виделся со мной, а, Луций?

Он хотел, чтобы отец ответил, и пока ждал ответа, вокруг стояла тишина. Вскоре отец произнес:

– Я почувствовал, что не понимал тебя.

Цезарь взглянул ему прямо в глаза:

– Из-за чего у тебя сложилось это впечатление, Луций?

Это был вызов, потому что среди существовавших рассказов о Цезаре было много таких, которые заставляли моего отца, несветского человека и философа, качать головой.

В разговоре снова наступил перерыв: отец искал достойный ответ, который можно было открыто дать хитрому политику, уже перессорившему всех в Риме. Наконец он ответил:

– Вскоре после того, как мы расстались, ты в открытом море попал к пиратам, так ведь? И они тебя держали в плену, чтобы получить выкуп.

Цезарь кивнул:

– Да, я прожил с ними несколько месяцев, пока мои доверенные собирали сумму, которую я с трудом мог себе позволить. Эти пираты были неплохими ребятами.

– Они очень полюбили тебя, – заговорил отец. – Ты шутил с ними, говорил о том, что, когда освободишься, соберешь войска и уничтожишь их. Это звучало очень забавно. Но когда они выпустили тебя, ты как раз это и сделал – с людьми, которые любили тебя!

– Они взяли выкуп: дело оставалось делом, – заметил Цезарь. – Так же и для меня – дело есть дело. Они были угрозой для достойных мирных торговцев, и море стало лучше без них.

– Это верно, – согласился отец. – Но зачем тебе нужно было брать их смерть на себя, раз ты был так хорошо знаком с ними?

Цезарь пожал плечами:

– Я хладнокровный человек. Я действительно прожил с ними много месяцев как друг. Я считаю возможным любить любого человека, пока не обращаю внимания на его пороки. Но я видел в них много бесчеловечного и предупреждал, что они не годятся для жизни. А они смеялись надо мной, потому что, как и ты, не понимали, как мне при этом моем убеждении может нравиться их общество. И раз они ни разу не изменили своим злодейским привычкам из-за своей симпатии ко мне, почему моя симпатия к ним должна была повлиять на их наказание? Я не вижу причины для этого.

Мой отец улыбнулся.

– Я тоже не вижу, – согласился он с обезоруживающей честностью. – И все-таки я боюсь тебя так, что моя кровь холодеет от страха.

– У меня самого такая холодная кровь, – спокойно ответил Цезарь. – Я признаю это. И все же, мой старый друг, я действительно люблю большинство людей.

Тут Цезарь подмигнул нам обоим так, что перед этим невозможно было устоять, и мой отец рассмеялся.

Кризис в Галлии. 58 год до н. э.

В день, когда консульство Цезаря закончилось, он выехал из Рима. Согласно нашему обычаю, проконсул, то есть наместник, управляющий провинцией, может осуществлять свою власть только вне Рима. Он не может вступить в должность, пока не выедет из нашего города, а въехав в Рим, автоматически слагает с себя полномочия. Таким образом, задержавшись в Риме после окончания срока консульства, Цезарь оказывался частным гражданином. Выехав из Рима, он становился проконсулом и по-прежнему был защищен от преследования за незаконные действия во время своего консульства. Естественно, он выехал сразу же, но уехал недалеко. Поступили зловещие новости из его провинции Дальняя Галлия, куда в то время входило южное побережье этой страны. На границе этой провинции и свободной Галлии, у Женевского озера, жило племя под названием гельветы. Они уже давно жаловались на давление германцев с северо-востока и на перенаселение, так как их собственная страна, окруженная горами, очень мала. Теперь гельветы готовились переселиться на новое место со своими женами, детьми, скотом и повозками. Они уже жгли деревни во всех своих кантонах и собирали народ. Перед ними лежала Галлия – разделенная на части неспокойная страна неуравновешенных людей – легкая добыча. Перед ними лежала также римская провинция на южном побережье – богатая, без правителя, слабо защищенная. В Ближней Галлии – североиталийской провинции Цезаря – стояли лагерем три легиона из его будущей армии и вряд ли могли перейти через Альпы раньше конца весны. Гельветам противостоял всего один легион, и тот без командира, поскольку Цезарь задержался в окрестностях Рима. Но Цезарь не решался ехать дальше.

Дело было в том, что оппозиция набирала силу. Помпей и Красс не могли контролировать Сенат. Большинство государственных должностей находились в руках консерваторов, поскольку в то время новые семьи в политике были большой редкостью. Триумвиры вели дела так, как им хотелось, пользуясь консульской должностью Цезаря, но, когда он покинул Рим, для Помпея и Красса стало трудно продолжать начатое. Положение обострялось тем, что у отцов республики был гениальный руководитель – Марк Цицерон.

Поскольку Цицерон погиб от рук преемников Цезаря, теперь принято вообще не говорить о нем, а читать его бессмертные работы тайком и без свидетелей. Я же лично не настолько берегу свою жизнь, чтобы следовать таким обычаям. Я даже признаюсь, что говорю о Цицероне, имевшем к нашей войне лишь косвенное отношение, потому что любил его – этого энергичного, быстро двигавшегося маленького человека, который то взлетал в облака великолепной мечты, то погружался в глубины отчаяния. Над Цицероном можно было смеяться из-за его наивного самомнения, которое иногда заставляло его вести себя настолько по-детски, что в это трудно было поверить. Но каждый раз, когда повод был серьезным, он гремел в своих речах как гром – так, как должен говорить великий человек и патриот. Даже умение Цезаря завоевывать сердца не могло заставить Цицерона прекратить вражду. Цицерон верил в республику – не в ту, разорванную на части партиями, коррумпированную, даже порочную, которая существовала в действительности, а в идеальную республику, которая могла бы существовать, будь все ее политики такими, как он сам. То, что Цезарь, переступал через закон, Цицерон ощущал как кощунственное осквернение этой священной идеальной республики. У этих двоих было много общего: оба были гении, патриоты, остроумные люди. Цезарь чувствовал это, и, будь он жив, Цицерон не был бы убит. Но в то время, о котором я рассказываю, один из двоих должен был разгромить другого. Цезарь оказался сильнее.