Белладонна - Карен Молинэ

— А другой тоже здесь? Наш Граф Скорбей? — спрашивает Ариэль, ее глаза по-прежнему закрыты.

— Да, на своем обычном месте, — отвечаю я. Графом Скорбей мы прозвали худощавого пожилого джентльмена с пышной шевелюрой белоснежных волос, аккуратно зачесанных назад, и тяжелым римским носом. Он прогуливается, помахивая изящной тросточкой красного дерева, верхушку которой венчает золотая львиная голова. Каждое утро он раскланивается с нами с величайшей любезностью, но не произносит ни слова. Его губы не кривятся даже в слабом подобии улыбки. Я уважаю его за это. Он с головой ушел в свои печали, так же, как мы — в свои.

— Наверно, важная персона, — предполагаю я. — Здешний персонал осыпает его знаками внимания.

— Как ты думаешь, воды излечат его от печалей? — спрашивает Ариэль.

Маттео смотрит на меня. От печалей, терзающих нас, исцеления нет. Только время и хитрость. Хитрость тщательно продуманная. Идеально спланированная. Нас исцеляет только мысль о том, что когда-нибудь, может быть, мы сумеем разыскать человека, которого ищем.

И отомстить.

Поначалу она возненавидела и меня, и Маттео. Она еще не понимала, кто мы такие и как очутились в этом бельгийском доме. Она не могла ничего с собой поделать — морщилась, то ли от ужаса, то ли от отвращения, когда мы, держа в руках подносы с едой, входили в ее просторную комнату, которую сами же окрасили в цвет сметаны, уставили книжными полками и водрузили у окна кабинетный рояль. И с еще более заметным страхом она встречала любого, кто был тесно связан с человеком, которого нам было велено называть мистером Линкольном. В их число входили Мориц — гнусный тип, «кузен», как нам сказали, другого, не менее гнусного типа — Маркуса. Оба молчаливые, приземистые, широколицые, воняющие дешевым сырым табаком, они несли свою вахту — Маркус охранял запертые ворота, а Мориц прохаживался по двору, любовно сжимая под мышкой заряженный дробовик, и с азартом отстреливал легкомысленных кроликов, забежавших погрызть салата у меня в огороде.

Когда она впервые прибыла в этот дом, Хогарт сказал, что ее зовут Доула, что она — «особая подруга» мистера Линкольна, и велел держаться от нее подальше. Запирать ее дверь на замок. А не то… И ни в коем случае не разговаривать с ней. А не то…

А не то мы рискуем навлечь на себя гнев гнусного Морица. Верный хозяйский цепной пес, он днем и ночью не спускал с нас глаз, выжидая малейшего промаха.

Она прожила здесь несколько месяцев, и только тогда я впервые отважился поздороваться с ней. Я замечал, что ее живот вырастает все больше и больше, под яркими зелеными глазами все темнее наливаются лиловым цветом тяжелые круги, и не мог промолчать.

— Вам что-нибудь нужно? — рискнул спросить я однажды днем, войдя к ней на цыпочках с подносом в руках.

Она отвернулась от окна и удивленно взглянула на меня. В изумрудных глазах застыли страх и надменность. Она раскрыла рот, но не смогла произнести ни слова — пришлось сначала прочистить горло. Мне пришла в голову безумная мысль — наверное, бедняжка совсем отвыкла говорить.

— Вам не положено разговаривать со мной, — произнесла она.

— Мне плевать, что мне положено, что нет, — пробормотал я. Я пока еще не мог рассказать ей о крошечной дырочке в стене ее комнаты, скрытой среди развалин на одном из пейзажей Коро. Хогарт, злорадствуя, однажды показал ее мне; Маркус и Мориц просиживали за ней часами — несомненно, по приказу мистера Линкольна. Но в тот день Мориц ушел на охоту, Матильда отправилась в деревню наводить страх на несчастных лавочников; следовательно, Маркус остался охранять ворота, и нашу беседу никто не мог подглядеть.

— Неужели? Тогда кто же вы? — спросила она. Ее голос был тусклым, каким-то ржавым.

— Томазино Ченнини. Моего брата зовут Маттео.

— Вы говорите, как американец.

— Давно там не бывал. Впрочем, это неважно, — торопливо добавил я. — Я тревожусь за вас.

— А ему до меня дела нет, а вы работаете на него, верно? Иначе как бы вы здесь оказались? — спросила она. Ее голос дрожал. — Вы у него в рабстве?

— В рабстве? Что вы хотите сказать? — Этот вопрос застал меня врасплох.

— Вы не можете уйти отсюда? — настаивала она.

— Мы обязаны ему жизнью. Кроме того, Маттео еще не в состоянии общаться с людьми, да и я, пожалуй, тоже. — И только сейчас я понял, насколько она права. — Вы же видели Маркуса. И Морица. Мимо них муха не пролетит. А эти ворота — единственный путь во внешний мир. Вдоль ограды по всему периметру усадьбы натянута колючая проволока. Мы проверяли. Они даже пропустили ее через живую изгородь. И для нашего милого Морица нет лучшего развлечения, как сдирать шкуры со зверюшек, которые попадаются в нее. Он нас пристрелит на месте.

— Маркус и Мориц — это я понимаю. Остального — не понимаю.

Ну, Томазино, решайся же. Она станет первым человеком, кому ты раскроешь свою постыдную тайну. Ну и что? Она все равно нас презирает.

Вот я ей и рассказал. К моему удивлению, Земля не перестала вращаться и небо не рухнуло прямо на мои пламенеющие щеки. Я следил за ее реакцией. Ее глаза немного смягчились, она потерла кольцо — огромный ослепительный изумруд и два желтых бриллианта по бокам. Слава Богу, она хоть не рассмеялась.

— Значит, вы не можете?.. — робко спросила она.

— Нет. Не могу даже попытаться. Нет желания пытаться. А у Маттео еще хуже. Его язык покрыт шрамами, он сильно шепелявит. Поэтому не говорит почти ни слова, даже со мной.

— Понимаю. Но почему… — она запнулась и глубоко вздохнула. — Я уже разучилась вести нормальные человеческие разговоры. — Она села, сцепила руки на животе и опустила глаза. — Почему вы не попытаетесь убежать из этого ада? — спросила она так тихо, что я еле расслышал. — Разве не хотите отомстить?

Эта женщина чрезвычайно интересовала меня, но я не решился расспрашивать ее дальше — боялся, что она больше никогда не станет говорить со мной.

— Я не знаю, кто сделал это. Среди нас оказался предатель, но мы так и не увидели лиц тех фашистов. Кроме того, они все уже мертвы. Их убил мистер Линкольн. Так мы вышли на свободу.

— Кто такой мистер Линкольн?

— Он. Сами понимаете… хозяин. Он велел называть себя мистером Линкольном, потому что… потому что освободил рабов. То есть нас.

Ее глаза изумленно распахнулись, она залилась истерическим смехом, таким заливистым, что вскоре он перешел в икоту. Я хотел похлопать ее по спине, чтобы она остановилась, но, едва сделал шаг, она съежилась и отпрянула.

— Ох, спасибо. Не помню, когда я в последний раз смеялась так весело, — саркастически заметила она, переводя дыхание и понемногу успокаиваясь. — Но откуда вы знаете, быть может, мистер Линкольн затеял все это, чтобы получить новых домашних слуг? — Она еле заметно улыбнулась, опять растеряв всю радость. — А теперь уходите.

Я откланялся и вышел. На душе было тревожно. Но на следующий день, когда я принес ей ланч, она держала в руках тоненькую книжку в сафьяновом переплете. На обложке стояло название: «Тайны Османской империи».

— В этой книге говорится, что среди гаремных евнухов это называлось «забрить на службу», — сказала она, прочистив горло, и раскрыла заложенную страницу. — Римляне даже изобрели специальные тиски. Человека зажимали в нужном положении, и зазубренные лезвия отрезали это одним ударом. Вы слышали?

Нет, я о таком не слышал. Приятно сознавать, что вы разделяете мою пикантную тайну.

— Быстрее заживает, меньше хлопот. На рукоятках тисков часто вырезали львиные головы — жестокое напоминание об утраченной… хм, мужественности.

О, моя дорогая подруга еще не стала Белладонной, но она уже была на верном пути.

Я же не говорил, что она приятная особа, верно?

Она перевернула еще одну страницу.

— Здесь говорится, что одни евнухи становились очень чувствительными, чрезмерно эмоциональными и привязчивыми, другие, наоборот, замыкались в себе и ожесточались. Те, кто был умен, становились превосходными главными евнухами гаремов, потому что они не знали снисхождения к тем, кто смотрел на них свысока или осмеливался подшучивать. — Она вопросительно посмотрела на меня. — Как вы думаете, смогли бы вы стать хорошим главным евнухом?

Я попытался выдавить улыбку, но не смог.

— Здесь говорится еще кое-что, — продолжала она. — Ювенал пишет: «Существуют девушки, которым нравятся евнухи, лишенные мужского естества. Такие гладкие, безбородые, их приятно целовать и не нужно беспокоиться об абортах!»

Она захлопнула книгу и протянула ее мне.

— Возьмите. Может быть, она вам поможет.

— Наверное, римляне знали нечто такое, что неизвестно мне, — сказал я, и она одарила меня едва заметной улыбкой — на сей раз настоящей. От этой улыбки в воздухе переместились какие-то мельчайшие молекулы, из ее глаз исчезли последние следы страха и горечи.