Ослепительный нож - Вадим Полуян

Евфимия опустила меч и спросила:

- Который час?

- Ктура годзина? - Бонедя сделала на земле росчисть, воткнула срезанную тростинку, провела круг, изобразила по краям цифирь, глянула, на какую цифру указывает тень от тростинки. - Дэвьяць годзйн.

- Девять? - ужаснулась Евфимия, сообразив, что в одиннадцатом часу[3] у Пречистой будут служить вечерню. Ей давно уж пора в Москву сопровождать великую княгиню в собор. Надо переодеться, чтобы в село вернуться. Боже избави попасться обеим на чьи-либо глаза в белых тугих срачицах, заправленных в чёрные шаровары. А ещё и в селе московскую сряду надеть. И дома предстоит переодевание для особых выходов.

Она направилась к потаённой рубленой келье, где прятался их боевой снаряд.

- Як же?- развела руками Бонедя. - А жут ощепэм? А жут куля?

- Завтра, - пообещала Евфимия. - И метать копьё, и бросать ядро…

- Ютро? Заутра? - Бонедя стреножила коней, отпустила в табун.

Обе появились в Зарыдалье в сарафанах. А спустя малое время запряжённая четвериком колымага мчала их к Москве.

Бонедя сошла на Варварке у приютившего её дома купца Тюгрюмова, где недавно с иконы Богоматери пошло миро. О том много судачили и в Кремле, и в застенье. Считали - к худу.

Евфимия обратила внимание, что у Фроловских ворот Кремля перед иконой Спасителя какой-то посадский то и дело припадал ниц. Значит, проходя, не снял шапки. Теперь пятьдесят земных поклонов клади, иначе накажут суровее.

От ворот к Троицкому подворью колымага пошла ровнее. Въехала на единственную мощёную улицу в Кремле длиною всего-то в сто сажен. Суконная и Гостиная сотни поскупились на мостовую, ну и купцы!

С Никольской мимо дворов Морозова, Оболенских, Сабурова карета направилась к Великокняжеской площади. Вот и церковь Николы Льняного поблизости от родного дома. Этот деревянный, с детства знакомый храм по-особому привлекал Евфимию. Хранимый в нём образ чудотворца давно почитаем невестами. Они знали историю обедневшего дотла богача с тремя дочерьми на выданье. Пришедший в отчаянье человек - грех думать! - вознамерился торговать своими девицами-бесприданницами. Святой Никола явился ему в ночи и оставил калиту с золотом. Явление оказалось сном, а калита явью. Родитель выдал дочерей замуж. С тех пор старенький храм Николы Льняного полон невестами. Даже нищие на его паперти только женска пола. «Мне ли приспело время пред чудотворной иконой пасть?» - тяжело вздохнула Евфимия. И отвернулась: колымага затряслась мимо житниц, длинных амбаров Софьи Витовтовны, предоставленных под городские запасы. По слухам, под этими житницами скрываются тюрьмы, каменные мешки глубиною до трёх сажен.

Что-то затучились прежде безоблачные отношения будущих свекрови с невесткой. Год, как судятся в далёкой Орде юный великий князь с дядей Юрием. Вестоноши доносят, что скоро суду конец. Каков же он будет, этот конец? Евфимия про то и ведать не ведает.

Редкие весточки от отца пусты, будто из Зарыдалья пишет, а не из ханской столицы Сарая. Боярышня их наизусть запомнила, пытаясь хоть что-нибудь угадать между строк. Отцова осторожность понятна: епистолию могут перехватить. И всё же, хоть бы крупица! Нет, сплошная обыденность: «А ты бы ко мне и вперёд о своём здоровье описывала, как там тебя Бог милует, без вести бы меня не держала». Евфимия долго думала, что ответить. Вспомнила про веред на шее. Через три месяца, когда от вереда и отметины не осталось, получила строгий наказ: «Ты бы теперь ко мне описала, что такое у тебя на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь? Да поговори с княгинями и боярынями, не было ли у них того же. Если было, то отчего бывает? С роду или от иного чего? Обо всём бы об этом их выспросила да ко мне отписала подлинно, чтобы мне всё знать. Да и вперёд чего ждать. И как ныне тебя Бог милует?» Евфимия же только на милость Божию и надеялась. Чем ближе приезд Василиуса, тем великая княгиня мрачнее. Что ни беседа меж ними, то спор. Последняя из сопротивоборных бесед произошла накануне. Софья с чего-то вспомнила поход своего покойного батюшки под Опочку шесть лет назад. Опочане сделали загодя тонкий мост перед воротами, укрепили его верёвками, а под ними набили во рву острые колья. Литовцы, видя ворота отворенными, бросились на мост. Верёвки были обрезаны. Враги умирали на кольях в муках. Те же, что проскочили в ворота, попались в плен. С них, возведённых на стены, на глазах у Витовта и его воев сдирали кожу, отрезанные уды пихали во рты. Кейстутов сын и сам был жесток, а такого не выдержал, побежал от Опочки. Вот Витовтовна и обозвала русских варварами. Евфимия, позабыв зарок не вступать с государыней-матерью в споры, возразила, как ей казалось, спокойно: «Осаждённые зверствами остановили завоевателя. Не спаси они таким образом Пскова и Новгорода, зверств было бы куда больше». Софья отвела стальной взор: «Зеленомудрость твоя претит!» И так - срыв за срывом. Скорей бы Василиус с батюшкой ворочались на щите. Все молитвы об этом.

На всходном крыльце о двух лестницах боярышню поджидала сенная девушка.

- Наконец-то! Акилина Гавриловна в твоей ложне сама не своя.

- Успокойся, Полагья. Не опоздаю.

Дородная боярыня Мамонова высилась у Евфимьина одра с напряжённым ликом.

- Заставляешь тревожиться.

Подопечная приложилась к горячей щеке строгой, но доброй женщины. Не зная матери, ушедшей из жизни при её родах, Евфимия за год успела накрепко привязаться к этой боярыне и видела в ней не докучливую наставницу, а старшую, умудрённую пережитым подругу.

Пока Полагья надевала на боярышню серебряный повенец и изузоренный, подобный шёлку, летник из шерсти белых коз, Акилина Гавриловна увлечённо расспрашивала:

- Бонедя тобой довольна? Как воинские ухватки? С какой по какую прошли?

- От кеды до кеды? - передразнила полячку Евфимия. И снисходительно улыбнулась боярыне, знавшей о приёмах единоборства лишь понаслышке. Однако объяснила по-деловому: - Езда на коне - отлично. Стрельба из лука - из рук вон плохо. Шэрмерка, как называет Бонедя бой на мечах, - ещё хуже, нежели стрельба.

Боярыня огорчённо вздохнула.

- Ты с помощью батюшки, дорогая Офимушка, многим мужским наукам навычна. Хоть сейчас на посольское дело ставь. Однако же чужда главной мужской науке - воинской.

- Не терзай меня, Акилина Гавриловна, - взмолилась боярышня, - Сообрази простую вещь: русская великая княгиня не воительница, а теремная затворница. Нет понадобья скорой супруге Василиуса стрелять и мечом махать. На что мне эта наука-мука?

Мамонша подняла палец.

- Судьба-скрытница потом объяснит на что. - И ещё более загадочно добавила на прощанье: - Ворочайся от Пречистой благополучно. Есть весьма важный разговор.

2

В Успенском соборе оканчивалось повечерие. У столпа близ северных дверей на возвышении-рундуке Евфимия стояла подле кресла великой княгини-матери, обитого красным сукном и атласом по хлопчатой бумаге с шёлковым золотым галуном. Самая ближняя девушка государыни привыкла быть по правую руку Софьи Витовтовны, будущей своей свекрови, характером тяжелёхонькой, да уж какую присудил Бог. Со своей высоты боярышня видела степенных, вящих людей, силу и думу великокняжескую. На правой, мужской, стороне впереди всех - единственный безбородый боярин, зато мощные усы - белым коромыслом, хоть ведра на них цепляй. Это Юрий Патрикеевич Наримантов, литовский выходец, ещё при отце Василиуса «заехавший» многих бояр, доискиваясь первого места. При мысли о первом месте Евфимия глянула влево на коленопреклонённую женщину в платье из ипского сукна, что привозят из фландрского города Эйперн - центра знаменитых сукон и бархата. Это сестра Василиуса Мария, выданная за Юрия Патрикеевича, вмиг сделавшая его «свойственным» боярином, введённым в государеву семью. Вспомнилось из рассказов отца, как честолюбивый вельможа Фёдор Сабур однажды сел выше Хованского. Тот злобно молвил: «Ты попробуй, посядь Юрия Патрикеича». А Фёдор ему в ответ: «У него Бог в кике, а у тебя Бога в кике нет». То есть у того счастье в кичке, головном уборе жены.

С литовского выходца Евфимия перевела взор на двух молодых князей, с коими батюшка учил её за одним столом, - Ивана Можайского и Василия Боровского. Молчун Василий, всегда красневший в её присутствии, бывало, очей с неё не сводил, когда будущий великий князь со своими двоюродными братьями и учитель их Иван Дмитрич не могли этого заметить. Вот и сейчас он нет-нет взглядывал на Евфимию. Пришлось отвернуться к женской половине. У левого клироса она сразу же углядела бабушку с внучкой. Старуха Марья Голтяева, попавшая в жены человеку знатнейшей фамилии Кобылиных-Кошкиных, имела единственного сына Андрея, однако бездетного. Потому всю любовь сосредоточила на детях покойной дочери, выданной за Ярослава Боровского. Мор вырвал из жизни князя с княгиней, и сиротки княжич с княжной, то есть Василий с Марией, выросли под бабушкиным крылом. Голтяиха оттёрла от внуков другую бабушку, литвинку Елену Ольгердовну, жену Владимира Храброго, героя донского, скорбную уединенницу после смерти мужа. Теперь, глядя на двух Марий, юную и старую, можно было предположить, что внучка занимает в бабкином сердце более места, нежели внук. Ишь, как усердно то ли молятся, то ли шепчутся головка к головке! И если молодой князь Василий не отлипает очами от Всеволожи, то сестра его со своей опекуншей тоже исподволь мечут в неё только вовсе иные взоры, да ещё и перешёптываются таимно. Евфимия тяжело вздохнула и отвела глаза к матери Ивана Можайского Аграфене Александровне, дочке Витовтова воеводы, сговорённой ещё Дмитрием Донским за сына Андрея. Овдовев после мора, княгиня удачно выдала младшую Настю за нынешнего великого князя Тверского Бориса и живёт сейчас со старшим Иваном, который, говорят, в матушке ну просто души не чает.