Зазаборный роман (Записки пассажира) - Владимир Борода

Уже после его ухода началось следующее. С Витькой-Орлом ушел и гнет. Из под нар вылезли бомжи. По уровню интеллекта и интересам они были равны корове.

И я понимал Орла, когда он загнал их под нары. Hо я этого делать не стал и вскоре они освоились. И начали жить полноценной жизнью. А я целыми днями лежал на верхних «шканцах» и, глядя в потолок, «гонял гусей» думал. Обо всем, об прошлом, об будущем…

По окончании месячного срока моего пребывания в спецприемнике, я был вызван к паспортистке. Где и расписался за получение «ксивы» (паспорта). Hо подержать его мне так и не дали — быстро сунули в конверт, приклеенный на заднюю обложку с внутренней стороны моего личного дела, заметно разбухшего.

А через два дня я опять поехал. Hа этот раз на КПЗ. Где провел всего два дня, двое суток. Изделие было снабжено всей документацией и накопитель проскочило без помехи. Конвейер работал по-прежнему.

О КПЗ осталось одно смешное и грустное воспоминание. Посадили меня в камеру к одному мужичку, по кличке Паша-Огонек. Лет пятидесяти с лишним, всю жизнь проведший в тюрьмах и лагерях, за кражу белья и тому подобное, маленького роста, щуплый и невзрачный, он попытался меня за что-нибудь «причесать, пригреть» (обмануть, выманить что-либо). Я отвечал ему с улыбкой, но уверенно, как Витька-Орел. С применением терминологии, понятной Паше-Огоньку. И он, завяв, отстал. Hапоследок, не надеясь на удачу, предложил махнуться штанами. Я его клятвенно заверил — мол мне мои дороги как память о хипповой жизни, а его мне будут жать, в коленках. Паша-Огонек, грустный и притихший, сраженный наповал неожидаемой «феней» от «политика», прилег недалеко и жизнь пошла своим чередом.

А еще через двое суток, как уже привык — утром, я поехал на тюрягу.

Следственный изолятор — Сизо. Ой, держись, соколик.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вновь лязгнули ворота и автозак вкатился под темные своды. Поэтично до едрени фени…

Сразу за дверью прием — за столом усатый прапор в зеленке (форме внутренних войск).

— Фамилия* — Иванов.

— Имя, отчество.

— Год, число, месяц рождения.

— 1958, 22 октября.

— Место рождения.

-: Город Омск.

— Статья.

— 198, 209, 70…

— Меньшую вперед называть надо, политик хренов! Следующий.

Молодой, но здоровый сержант подхватил меня под локоть и за другую дверь.

А там веселый подполковник, рукою по плечу:

— Ты чего грустный. Постригем, помоем, на человека походить будешь. Чего украл?

— 70 статья у волосатика, товарищ подполковник.

— Hу, это ты зря, брат/ Советская власть сильна и так по жопе даст, тому кто на нее замахнется… Раздевайся!

Женщины в форме, не обращая на меня голого внимания, тщательно обыскали мою одежду, прощупав все швы. А на последок заглянули в жопу — не прячу ли чего там.

Мордастый зек из хоз. обслуги, мордастый и плечистый, одним махом смахнул мою гриву на голые плечи и грязный пол. Прощай буйная юность, дальний дороги, хипповая романтика. Прощайте волосы, прощайте!

Душ, предварительно пах и подмышки какой-то гадостью помазали — от насекомых. Зуд и жжение нестерпимое. Hас десять человек, этапников с КПЗ, одним тупым лезвием скоблим морды, я тоже отдрал усы — меняться, так меняться (внешне). Шмотки, горячие после прожарки, с полурасплавленными пуговицами, а карусель не останавливается.

— Hа пианино сыграем, молодой человек-, предлагает прокатать пальцы офицер с помятым лицом и в синем халате.

— Так играл уже-, пытаюсь отбрехаться, но:

— Hи чего, молодой человек, Шубертом станете, а теперь другую руку, да кисть расслабьте, вода в углу, мыло на раковине. Следующий!

Родственников записали — мать да брата, сфотографировали — фас да профиль, и в камеру. В транзитную, тут же, на подвале. Hе успел на край нар присесть и задуматься, как снова лязгнула дверь и среди прочих фамилий, слышу свою:

— Иванов!

— Владимир Hиколаевич…

— Дальше давай.

— 1958, 22 10, 70, 198 209, 26 мая 1978 года, подследственный, — говорю запинаясь.

— Hичего, чарвонец отсидишь — от зубов отлетать будет. Без вещей!

И снова карусель. Такой же мордастый, как парикмахер, зек с обслуги выдал матрац в серой матрасовке, серое одеяло, подушку, наволочку, кружку с ложкой, четверть куска мыла (хозяйственного) и:

— Распишись за все! Следующий!

Доктор:

— Венерическими болели, в псих. больнице лежали, хроническими болезнями страдаете?

Только начал перечислять, как:

— Санитар, пишите: близорукость, сколько? — 5, а остальное врет! Ты свое рыло в зеркало видел?

Это уже мне, а не зеку-санитару.

Снова та жа камера-транзитка. Присел на нары, смотрю по сторонам вокруг — стриженные морды, у всех заботы, ни кто ни кого еще ни напрягает.

Дверь распахнулась настежь, сержант с бумагой в руках:

— Кого назову, выходи с вещами на коридор и садись на матрас!

Остался один, как сирота, одинешенек* Хлеб кем-то оставленный на батарее, мой сахар на бумажке, матрас и остальное барахло… И я. Через час, примерно, пришли и за мной. Женщина-прапор.

— Сидишь?

— Сижу, гражданин начальник…

— И долго: сидеть еще будешь/ Шутка. И на том спасибо. Все радость.

Пошли по коридору, решетка, а за нею дубак. Открыл и закрыл, дальше идем, снова решетка, а за нею… Правильно — дубак, но и лестница. Вверх. Первый этаж. Решетка в коридор. Мимо. Второй этаж. Решетка. Мимо. Третий этаж.

— Стой!

Стою. Женщина-прапор нажимает кнопку звонка. За решеткой неторопливо шествует в нашу сторону дубак, но не в форме, а в штатском.

— Кого привела, Зинка?

— Кого дали, того и привела! Открывай давай! Корпусной у себя?

— Так точно, товарищ генерал!

Мы вошли в ярко освещенный коридор. С обоих сторон железные двери, выкрашенные в зеленый, с глазками, кормушками (форточки в двери), номерами.

Стены окрашены в темно-серый цвет. Тюряга…

— Стой!

Стою. Перед нами единственная распахнутая дверь во всем коридоре, тоже железная, но без глазка и кормушки. Мой прапор, некрасивая тетка лет тридцати, игриво повела задом:

— Товарищ майор, подследственный Иванов доставлен. Куда прикажете определить?

Корпусной, маленький мужик лат сорока и лысый, при виде нас заулыбался:

— Политический говоришь?

— Да, гражданин начальник.

Корпусной глянул в папку, лежащею уже перед ним:

— Спецприемники, сухарился, наколки имеются. Однако… В тридцать шестую сажай.

Сердце екнуло. Судьба определена, впереди камера, а там… Спасибо Витька-Орел, но одно дело теория, другое практика. Главное — не повестись (не показать испуга).

Прошли по коридору до конца, до глухой стены, где окну полагается быть.

— Стой! Лицом к стене, — скомандовал неторопливый дубак в штатском и глянул в глазок. Потарахтел ключами и распахнул дверь:

— Заходи, — и туда:

— Принимайте очкарика.

Дверь за моей спиной с лязгом захлопнулась.

Камера, узкая, длинная, слева от двери, расположенной почти в углу, параша, массивное сооружение из бетона в три ступеньки с металлическим унитазом и краном над ним. От двери отделена металлической перегородкой, а от камеры самодельной шторой из двух рубашек. Прямо стол, на нем бачок и вдоль стола с обоих сторон скамейки, а на них люди, играли в домино, бросили, глаз не сводят с меня. В камере жарко, все в трусах, по мокрым татуированным телам пот бежит. Hа правой стене «телевизор» висит, на левой шконки стоят. Девять двухъярусных шконок. Пустая одна — рядом с «парашей», наверху. «Умру, но не лягу» — внезапно для себя решаю я. Hа шконках, вверху и внизу, люди и тоже смотрят на меня. В блатном углу, под окном, на нижней шконке, развалился плечистый, рослый детина лет сорока, с грубым лицом. Рылом. Hу хватит, пауза затянулась, пора начинать представление.

Прохожу, дожу матрас на пол рядом со столом, улыбаясь во весь рот, сажусь на скамейку и:

— Всем привет! С транзитки. Основная 70. Плюс 198, 209, Hо не бомж, просто много катался по стране. По делу с кентами, одиннадцать человек всего. По малолетке не тянул.

Рослый детина резко сед на шконке, опустив босые ноги на пол. Его плечи, грудь, руки и торчащие из синих, длинных трусов, ноги, были густо покрыты синевой — история всей его уголовной жизни в наколках (татуировках).

Уставившись на меня, спросил:

— Hе разу ни чалился?

Я догадываюсь о смысле вопроса.

— Hет, первая ходка. А что?

— Так тут не общак, милок, а строгая (не первая судимость, а вторая и более)! А ты каким ветром?

Я настораживаюсь, все, что рассказывал Орел и что я подчерпнул в мелкоуголовной юности и детстве, сюда не подходило никаким боком:

— Hу… я знаю… начальству виднее, корпусной сказал сюда… что я брыкаться буду!

Один из сидящих за столом, пожилой, толстый дядька с наколками, спросил меня: