Тайна Мага - Андре Лори

Словом, девушка в конце концов убедила брата. Добрая Элоиза перебралась к своей сестре в Пасси и с тысячами напутствий, вся в слезах, проводила свою госпожу «к дикарям», как говорила бедная старушка.

В продолжение нескольких дней Мориц был в страшной тревоге, опасаясь, что поступил опрометчиво, сдавшись на просьбы сестры. Но когда он увидел ее за делом, веселой, здоровой, неутомимой, хорошей советчицей и помощницей, не отступающей ни перед какими трудностями, то мало-помалу успокоился, и через несколько недель должен был сознаться, что сестра была для него просто незаменима. Безукоризненная хозяйка, она исполняла в лагере обязанности казначея, секретаря, сиделки и доктора, смотрела за кухней и гардеробом; эти многочисленные обязанности не мешали ей, кроме того, в случае нужды помогать брату и своей киркой.

Жизнь брата и сестры возле Хамадана была далеко не роскошною. Средства в их распоряжении были очень небольшие, и поэтому самая строгая экономия представлялась безусловно необходимой. Тем не менее общий вид лагеря представлял весьма заманчивую картину. Мориц расположил его на обширном лугу, усеянном группами деревьев и орошаемом быстрым ручьем. Местоположение было прекрасное, а когда солнце озаряло белые палатки, зеленые ветви шалашей и трехцветное знамя, развевавшееся в центре, — эта жизнь на вольном воздухе представлялась очень привлекательной.

Центральный шалаш лагеря, более обширный, чем прочие, служил одновременно салоном, столовой и приемным залом. Здесь члены экспедиции проводили дождливые дни и вечера по окончании работ. Несколько ковров местного производства, недорогие, но с большим вкусом выбранные украшения для стен, изобилие книг, европейское и персидское оружие, искусно разложенное на отдельных подставках, и цветы, беспрестанно обновляемые Катрин, — придавали уютный и почти элегантный вид этому простому жилищу. Шалаш мадемуазель Кардик, примыкавший к правой стене, вмещал в себя только походную кровать и простой, но полный туалет. Мориц устроил свой шалаш как можно ближе к шалашу сестры, чтобы молодая девушка и днем, и ночью находилась под его охраной. Ящики, инструменты, запасы продовольствия и одежды помещались немного далее, под присмотром Гаргариди, слуги-грека, который очень искусно устроил кухню на открытом воздухе, в яме, вырытой им в земле. Когда шел дождь, он накрывал импровизированную кухню плетеным щитом, так что очаг всегда мог действовать исправно.

Каждое утро шалаш молодой девушки был осаждаем нескончаемой вереницей туземцев, которые являлись к ней со своими недугами. Каждый европеец в глазах персов — непременно «хаким» (доктор): его совет исполняется с такой же точностью, как нами — совет наших знаменитостей медицинского мира. Походная аптека Катрин помещалась в большом ящике из орехового дерева и стояла в одном из углов шалаша. Туземцы с разинутыми ртами смотрели, как молодая девушка брала из этого ящика флаконы с разными этикетками и привычной рукой раздавала лекарства, которые, по ее мнению, могли быть полезны «ее больным». Особенное удивление выказывали женщины, которые с подавленными восклицаниями толкали одна другую локтями.

Этот ящик производил на них впечатление арсенала волшебств…

Скоро слава «ханум-фаранги» (француженки) распространилась по всей стране, и отовсюду стали приходить массы народа только для того, чтобы ее увидеть. Хорошо владея персидским языком, молодая девушка старалась втолковать этим бедным людям некоторые элементарные понятия о гигиене и чистоплотности. Но надо сознаться, что ее проповедь имела мало успеха: сыны Ирана продолжали выказывать необыкновенную привязанность к нечистоплотности, унаследованной ими от предков…

В ожидании завтрака брат и сестра показали приезжим весь лагерь, устроили прогулку по берегу ручья и, наконец, исполняя желание лейтенанта, который, как истинный кавалерист, хотел видеть лошадей, — отправились взглянуть на последних. Вдруг из лагеря раздался странный, пронзительный крик.

— Ах, Боже мой, что это такое?! — вскричал доктор Арди. — Вероятно, мулла созывает правоверных на молитву?

— Нет, — отвечала мадемуазель Кардик, — это наш эконом приглашает нас к завтраку. Если вы позволите, господа, то мы сейчас же отправимся к столу. Наш повар крайне самолюбив и будет в отчаянии, если приготовленный им завтрак останется стынуть.

Вся компания подошла к среднему шалашу. Около него, на траве, вокруг низенького столика были разостланы ковры. Человек с салфеткой в руках в волнении прохаживался здесь, выказывая признаки живейшего нетерпения.

— А, это знаменитый Гаргариди! — проговорил доктор. — Мне кажется, заметно даже издали, что одеяние его изорвано, как никогда. Не правда ли, мадемуазель Катрин?

— Как вам угодно, доктор, — смеясь, отвечала молодая девушка, — но мы отказались от надежды видеть его более внимательным к своей наружности. Сколько бы Мориц ни делал ему костюмов, в конце недели они всегда превращаются в лохмотья.

— Я никак не могу внушить ему, что немного поменьше помады и немного побольше мыла всего лучше отвечало бы его настоящим потребностям, — сказал вполголоса Мориц.

Лейтенант Гюйон, припоминая подробности, рассказанные ему доктором Арди, с любопытством смотрел на этого лиценциата права, которого, конечно, незаслуженные несчастья заставили принять на себя обязанности слуги.

Аристомен Гаргариди был мужчина средних лет, худощавый, с глазами черными, как самые черные чернила. Его шевелюра, блестевшая от огромного количества помады, и дешевые кольца, украшавшие все его пальцы, возвещали, что

Несчастья не отняли гордость его и не могли уничтожить в нем любви к некоторому щегольству. Он был одет в сюртук, когда-то черный, но теперь зеленоватый и вытертый донельзя; изношенные сапоги очень неудовлетворительно прикрывали его ноги. Но, нисколько не смущаемый недостатками своего костюма, он шагнул вперед с видом собственного достоинства и сделал глубокий поклон сначала доктору Арди, потом лейтенанту Гюйону. Затем, обращаясь в сторону стола, он произнес торжественным голосом:

— Милостивая государыня и милостивые государи, не угодно ли будет вам занять места! Я уверен, что вы не осудите моего пилава!

— Я не сомневаюсь в вашем искусстве, — ласково сказала мадемуазель Кардик. — Вы можете оценить, господа, то умение, с каким наш добрый эконом выбрал подходящее к случаю национальное блюдо.

— Как бы ни было хорошо это блюдо само по себе, — добавил Мориц, — в конце концов и оно может надоесть. Пилав утром, пилав вечером и завтра тот же пилав… Если когда-нибудь мы возвратимся во Францию, Катрин, то, надеюсь, ты не предложишь мне рису иначе, как только в случае крайней необходимости.