Кто стреляет последним (не вычитано!) - Николай Наумов

-- Да расскажите толком! -- Игнатьев придержал тяжелую руку Тайницкого. -- Мы этого снайпера отправим на удобрение с лету!

-- Не спеши, старшина. Тут дело серьезное. Подставить себя успеешь...

...Разные у нас бывали на фронте снайперы, неутомимая, беспокойная "лейб-гвардия" царицы полей -- пехоты. Хотя в боевом уставе и говорилось, что снайпер-- это, во-первых, хороший, меткий стрелок, отличающийся к тому же высокими физическими, моральными качествами, хотя в специальных инструкциях и наставлениях определялись и общие, и частные снайперские обязанности, правила и задачи, -- каждый был прежде всего человек. Со своим, только ему присущим характером. Со своими привычками, возрастом, ростом, голосом и глазами, наконец. Потому-то и война отмеряла им судьбы разным и слишком часто недолгим счетом.

Были снайперы, которых Игнатьев называл "копушами". Спокойные и даже будто медлительные, а попросту говоря -- рассудительные и здраво осторожные люди, великие работяги, они плели по ночам за передней линией подразделений на ничейной полосе, между нашими и вражескими окопами, свою "оборону". Оборудовали мудрено замаскированные канавки, резервные и ложные, для обмана, и десятки других, каким и названия не подбершь, сооружений -- ямок, лазов, щелей: земляных, каменных, деревянных... Таким образом обезопасив себя, "копуша" мог, едва займется рассвет, незаметно передвигаться в разных направлениях, стрелять в самых непредвиденных местах и превращался в грозную "силу.

Иные снайперы, не утруждая себя мозолями, предпочитали использовать для засад, как говорится в военной литературе, естественные укрытия. Излюбленным приютом "кукушки" становилось густое дерево: скроется в листве и быстро выскажет врагу, сколь мало ему на роду написано. Зимой использовались подбитые танки, полусгоревшие автомашины и другая брошенная на поле боя техника. И день, и пять дней маячит перед глазами перевернутый вверх тормашками, скрюченный, как старый керосиновый бидон, заснеженный "мерседес", и невдомек бывшим его хозяевам, что именно из-под этой молчаливой развалины высматривает подходящую цель прищуренное снайперское око. В населенных пунктах отсиживались на чердаках, среди развалин, били из подвальных окон.

Другие снайперы, исходя из обстановки, не гнушались и привычек "копуш", и повадок легких на подъем "кукушек", не потому ли и войне было труднее свести с ними грозные счеты?

Игнатьев, человек решительный и рисковый, начинал в роли, как называется у снайперов, "любителя легкой жизни". Опасности не сразу научили его воинскому уму-разуму: все выходил сухим из воды. Замрет, бывало, сердце наблюдателя при виде облака снарядного разрыва на том самом месте, где залег Игнатьев, рассеется дым, вот и он, целехонький!

Тайницкий, души не чаявший в Игнатьеве и друживший с ним не по чину, однажды взгрел его за безрассудство. Игнатьеву вручили саперную лопатку, категорически запретив выходы за передний край без предварительной подготовки.

-- Слушаюсь! -- кротко отвечал Тайницкому Игнатьев.

И, вернувшись с ничейной полосы в батальон, подробно и красочно живописал:

-- Всю ночь копал -- страсть! Очи повылазили, ручки-ножки гудят, а копаю. Ой, копа-а-ю!.. Основную ячейку сделал. Раз. Еще, про запас. Два. Глубина -- у!.. -- И он, поднявшись на цыпочки, показывал рукой выше головы. -- А вот тут, внизу, тут вот ступенечку оборудовал, -- он приседал и жестом любовно обрисовывал контуры ступенечки. -- Ладно, думаю, для себя работаю... А светло стало -- благодать! Сидишь, как на завалинке, никакого волнения!

-- То-то и оно! -- благодушно соглашался довольный комбат. И лишь потом выяснилось, что все эти "ячейки" и "ступенечки" -- выдумка, что лопатка, притороченная Игнатьевым к ремню, так и лоснится первозданной смазкой, ни разу не вынутая из чехла... Только ручку -- ведь она на виду -- Игнатьев, готовясь к докладу, накануне тщательно вымазал глиной у незамерзшего ключа...

Так и доигрался Игнатьев до ранения -- хорошо, что и на этот раз отделался, в сущности, легко, мог и погибнуть...

Чисто, аккуратно смазанная винтовка и оптический прицел, спрятанный в плотный кожаный футляр, были в полном порядке.

-- Спасибо, комбат, -- сказал Игнатьев.

-- Я ее, как милую, берег, -- кивнул Тайницкий. -- Были тут желающие: дай, постреляю. Не дал!

В землянке потемнело, в нее, загораживая вход, протиснулся широкоплечий, пожилой, усатый солдат в шинели с поднятым воротником и шапке с опущенными ушами.

-- Рядовой Морозюк по приказу комроты, -- с мягким украинским акцентом доложил он. -- Кого сопровождать треба?

Они вышли из землянки.

Солнце было высоко и косой тенью делило глубокие траншеи надвое. Хоть и узко, неудобно было в этих тесных, как щели, ходах, они шли быстро, стараясь скорее выйти туда, где, как предупредил Морозюк, "брюхом зашагаемо, бо нимец стреляет"...

Траншея вползла на бугор и оборвалась: дальше был небрежно вырытый, мелкий, как борозда, ход сообщения. Морозюк выглянул из-за насыпи.

-- До кустика дополземо, -- объяснил он, -- чуток левее подадимся по-за бугром. А тамотки -- бачите? Песок накидан, то наше укрытие и будет.

-- Бачу, бачу. -- Игнатьев окинул взглядом округу.

Плавными ухабами, то сближаясь, то словно оттолкнувшись друг от друга, расползались белые холмы. С вражеской стороны, должно быть, хорошо просматривались ротные позиции. Двигаться дальше, хотя до блиндажа бронебойщиков и оставалась сотня метров, не больше, надо было осторожно.

Игнатьев скосился на Морозюка. Тот побледнел и, сняв рукавицы, завязывал на подбородке шнурки ушанки. Пальцы Морозюка дрожали.

-- Ты чего это, солдат? Или простыл? -- успокоительно дотронулся до него Игнатьев. Морозюк зябко повел плечом:

-- Це так,. Тилько оттиля в тыл як бы легче бу-ло, всэ пидальше... А зараз навстречу ему... -- И признался: -- Боязно, товарищ старшина...

-- Ну, вояки! -- крикнул Игнатьев с досадой и решительно вылез из траншеи. -- Двигай за мной! Голову ниже!

Они поползли. Игнатьев, рывками подтягивая тело, вскоре был уже у куста, на который указывал Морозюк, и оглянулся.

-- Поползаешь, чемпионом по акробатике станешь... -- Игнатьев засмеялся и, увидев на кусте оставшиеся с осени кирпичные ягоды шиповника, протянул к

ним руку.

И -- отдернул ее, яростно и быстро прильнул к земле. Почти в тот же миг откуда-то донесся винтовочный выстрел. Пуля твердо ударила в ствол шиповника и лопнула. Куст закачался, сбрасывая снег.

-- Тикай, старшина! -- охнул Морозюк, вскакивая на колени.

-- Лежать! -- Игнатьев изо всех сил толкнул солдата, повалил.

И вовремя. Снова будто треснуло на морозе бревно, и рядом с Игнатьевым ударилась в мерзлую кочку вторая пуля. Брызнув острыми комками земли, она срикошетировала и, уходя в темнеющее небо, запела, как сорвавшаяся пила...

Игнатьев лежал неподвижно, прислушиваясь к тому, как торопливо стучит сердце прижавшегося к нему человека.

Время бежало -- и полчаса, и час. Солнце, покраснев, уходило за горизонт. Они по-прежнему лежали у куста, и уродливая тень росла от них по борозде.

-- Может, пополземо, товарищ старшина? -- спросил Морозюк.

-- Не на того мы нарвались, друг. Нельзя. Теперь лежи до темноты.

Когда оранжевая кромка волнистого горизонта погасла, Игнатьев зашагал в сторону блиндажа.

Морозюк грузно топал за ним.

Их окликнули. Игнатьев остановился.

-- Напарник мой,--пояснил Морозюк.

-- То я, Мамед, -- негромко отозвались из темноты.

По корявым земляным ступенькам они ощупью сползли к блиндажу. От стены отделилась невысокая фигура второго бронебойщика.

-- Раз кричу -- почему молчишь? Два кричу -- опять молчишь, -- сердясь, фальцетом сказал Мамед. -- Стрелять хотел.

-- А стрелять, солдат, после третьего оклика полагается, -- заметил Игнатьев.

-- Сам знаю. Потому не стрелял, -- отрубил Мамед. -- А ты кто?

Морозюк пояснил. Мамед рассмеялся, хлопнул Игнатьева по плечу:

-- Хороший человек! Я гааету читал -- смелый человек. Теперь с нами будешь?

-- Пока с вами... -- улыбнулся Игнатьев. -- Что слышно, что видно, Мамед?

-- Все слышно, товарищ старшина. Послушай, пожалуйста. С немецкой стороны долетали неясные, приглушенные расстоянием голоса. Там пели, видно, хором. Песня была игривая, похожая на польку. Потом донесся эбрывок плавной, печальной мелодии, исполняемой на инструменте с высоким певучим тембром.

-- Немцы, что ли? -- удивился Игнатьев. -- Да рядом!

-- Двести метров. Я считал, -- доложил Мамед. -- Все слышно. Сейчас флейта играла. Уже три дня играла. Точно говорю. Я знаю. Сам играл, в кружке был. Все слышно, видно плохо.

-- Что так?

-- Немец на горе, мы под горой. Слышу -- часа два будет -- стреляют. Еще стреляют. Откуда? Кругом смотрю. Ничего не видно.

-- Це вин нас с товарищем старшиной споймав, -- вздохнул из угла Морозник.

-- Так и знал, так и знал! -- воскликнул Мамед. -- Почему, думаю, долго нет? Час нет, два нет. Искать хотел. Не могу искать -- один остался.