В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь - Марина Алексеевна Сойта

У людей, переживших травму, уровни гормонов стресса нормализуются гораздо дольше, а при малейшем стрессе подскакивают быстро и непропорционально высоко (2, 57). Эти люди застревают в режиме выживания, застревают в хронической самозащите, застревают в необходимости обороняться – даже тогда, когда их враг уже не имеет над ними власти. Мозг, который застрял в режиме выживания, не может развить основные адаптивные способности, обеспечивающие здоровье, рост, обучение и жизнестойкость (то есть саморегуляцию, чувство собственного достоинства, физическое развитие и значимые достижения и отношения) (1, 90).

Но самое поразительное в комплексной травме даже не эта усиленная реакция, которая может в долгосрочной перспективе влиять на многие аспекты нашей жизни. Самое поразительное – это то, что режим выживания, в котором хронически живут люди, находящиеся в плену у травматического опыта, ими не осознается. Их организм регистрирует угрозу, однако их сознание продолжает функционировать так, словно ничего не случилось (2, 57).

Человек, столкнувшийся с комплексной травмой, часто смотрит на свои дискомфортные реакции как на что-то вредное, гадкое, дефектное. Они могут стать ему ненавистны, поскольку, осознанно или нет, он понимает, что отличается от других людей. Живя во власти таких реакций, он будто становится ненормальным. Неправильным. Не таким, как все. Но вот что критически важно: выживающий мозг не является менее интеллектуальным, чем обучающийся. Напротив, он представляет собой исключительный интеллект в борьбе с опасностью и для достижения жизненных целей, но ценой истощения доступных умственных и физических ресурсов (1, 85). Да, в каком-то смысле это дикарь; но в этом дикаре заключена вся мудрость эволюции, благодаря которой существует человечество.

И именно этот исключительный интеллект позволил нам выжить. Он не наш враг. Он главный наш друг. Он тот, кто привел нас в эту точку пути. Он тот, кто сделал ее возможной.

Доктор Дэниел Сигел, вдохновляющий своими работами в области нейробиологии и межличностных отношений, придумал иллюстративную модель нашего мозга – The Hand Model of the Human Brain (мозг, представленный в виде руки) (10). Конечно, она не показывает всю сложность связей в таком завораживающем организме, как человеческое тело, однако благодаря этой модели вы можете наглядно увидеть, что происходит с людьми, переживающими последствия комплексной травмы.

Посмотрите на свою руку прямо сейчас, согните большой палец и накройте его сверху другими своими пальцами.

Ваши пальцы, лежащие сверху, – это ваша префронтальная кора. Под ними спрятался большой палец, и он играет роль вашей лимбической системы (это мозг млекопитающих, отвечающий за эмоции и отлеживающий опасность, включающий в себя миндалевидное тело и гиппокамп – область мозга, которую традиционно связывают с памятью). Он лежит на вашей ладони, она представляет собой рептильный мозг (это ствол мозга и гипоталамус, находящийся прямо над ним, – области мозга, которые отвечают за систему поддержания жизни, то есть за ваше дыхание, употребление пищи, сон, испражнение и мочеиспускание и т. д.). А под ней находится запястье – ваш спинной мозг.

Вы видите, кто главенствует в этой модели – это пальцы, которые лежат сверху. Наша префронтальная кора, наши лобные доли ответственны за качества, которые выделяют нас среди всего животного царства. Без гибких, активных лобных долей люди действуют машинально, по привычке, и их отношения становятся поверхностными и однообразными. Изобретательность и инициатива, радость открытий и изумления – все это становится им чуждо (2, 68–70).

Теперь разогните пальцы и снова сложите их – все, кроме большого. Мягко накройте им все четыре ваших пальца, уже сложенных вместе. Если вы застряли в режиме выживания, именно так выглядит то, что происходит с вашим мозгом, – префронтальная кора «прячется» в укрытии из рептильного мозга и мозга млекопитающих.

Я пишу эту часть книги, сидя напротив своего мужа, и прошу его следовать моим инструкциям, чтобы проверить, понятны ли они. Он добавляет: «Если спрятать большой палец под другие пальцы нашей руки, то, когда мы будем защищаться от кого-то кулаками, при ударе из такой позиции мы с большой вероятностью сломаем себе какие-то из пальцев. Если же большой палец лежит сверху – что ж, у нас есть хорошие шансы на позитивный исход». Стоит добавить, что мой муж не профессиональный боец, но этот комментарий показался мне очень любопытным и иллюстративным для обсуждаемой нами темы.

Итак, находясь в режиме выживания, мы уступаем лидерство нашему эмоциональному мозгу. Так организм принимает наиболее выигрышную для него позицию, которая может обеспечить самый положительный исход.

Еще раз подчеркну, что понятие «эмоциональный мозг» скорее творчески романтическое, нежели научно точное. В мозге вообще нет специальной зоны, посвященной эмоциям, о чем пишет Лиза Ф. Барретт в книге «Как рождаются эмоции» (6). Я привожу вам в пример разные объяснительные модели, которые упрощают понимание работы такого сложного организма, как человеческое тело.

С началом перестройки моя семья изменилась. Она стала той семьей, которую я помню (и не помню одновременно).

Семьей, в которой тебя могли схватить за волосы и ударить головой об стену. Даже если тебе всего пять лет.

Семьей, в которой слова «чтоб вы сдохли, как и ваш бездарный папаша» были привычно знакомыми, как и слова «дрянь», «сволочь», «ненавижу».

Семьей, в которой мольбы «мамочка, не надо» тонули в ярости криков и наказаний.

Семьей, в которой нужно было стать идеальным для того, чтобы выжить.

Семьей, в которой каждый из нас был в плену.

Моя мама была в плену контекста. В плену жестокости экономических и социальных перемен. В плену необходимости обеспечивать двух маленьких детей. В плену родительства, которого она и вовсе не хотела. В плену одиночества. В плену ярости, за которой, скорее всего, пряталась сильнейшая боль.

Мы же с сестрой были в плену у невозможности ребенка уйти из семьи. У зависимости от родителя. У любви к нему, как бы он себя ни вел. У детского эгоцентризма, из-за которого причины происходящего мы отыскивали в самих себе.

Мой папа не смог быть заложником и предпочел другую дорогу – саморазрушения, одиночества, смерти.

Он не нашел в себе сил адаптироваться к резко изменившимся условиям постсоветского пространства. Моя мама не нашла в себе сил перенести его безденежье и безработицу – у моей мамы сильнейшая аллергия на слабость. Она подала на развод.

И это добило его. Он уехал к своим родителям и разрушал себя алкоголем. За два года он полностью поседел. У него были галлюцинации. Он кричал от них по ночам. Три госпитализации в