Обман - Валерио Эванджелисти

В награду за услуги Мишель был единственным волонтером, допущенным к трапезам барона и его офицеров. Их компания, несмотря на вульгарность и грубость, все же выгодно отличалась от войсковой. Пулен так и вовсе был личностью занятной, а сорвиголова Бодуэн, командовавший рекрутами из Сен-Реми, знал городок как свои пять пальцев. С ними Мишель время от времени перекидывался парой слов. Но терпеть остальных, и в особенности кардинала Тривулько с его тупым фанатизмом, Мишелю помогала только вера.

Четырнадцатого апреля 1545 года необыкновенно яркое солнце освещало зеленые вершины Люберона. Сотрапезники собрались в палатке барона де ла Гарда, с нетерпением ожидая хозяина. Когда тот появился, Мишель сразу заметил, что он чем-то взволнован. Он морщил лоб и яростно крутил рукой густые волосы, падавшие на плечи.

Пулен не стал садиться, а остановился в двух шагах от стола.

— Сидите, сидите! — остановил он тех, что поднялись при его появлении. Стащив с головы широкополую шляпу, он бросил ее на стул. Потом объявил: — Друзья, я только что беседовал с гонцом из Экса. Председателю парламента Мейнье наконец удалось сломить сопротивление двора: с сегодняшнего дня мы уполномочены привести в действие Мериндольский эдикт. Выступаем завтра.

В ответ на его слова раздались восторженные возгласы. Мишель почувствовал себя неловко. Он понял, что обед превратился в военный совет, и не знал, как улизнуть.

Барон уселся во главе стола и знаком приказал прислуге внести кушанья.

— Господа, — начал он, — приказ, который нам надлежит выполнить, не из приятных. Его величество король и его высокопреосвященство кардинал Тривулько желают, чтобы после нашего похода от еретиков не осталось и следа. Что же до меня, то мне до чрезвычайности нужны гребцы на галерах. Понимаете, к чему я клоню?

— Выжженная земля, — слегка ошеломленно пробормотал де ла Фон, один из наместников Мейнье.

Барон покачал головой.

— Нет, земля тут ни при чем. Горе тому, кто подожжет посевы или дома.

Взгляд его стал жестким.

— Еретики — вот с кем мы можем делать все, что угодно. Дееспособных мужчин, взятых живыми, пошлем гребцами на галеры, а остальные нам ни к чему и потому заслуживают самой жестокой казни.

— И женщины и дети? — мрачно спросил Лабе.

— Мы говорим о еретиках, — отпарировал Пулен, проскандировав последнее слово. — О служителях демона. Их род должно истребить под корень. Детей мы продадим в рабство. А женщин, думаю, наши священники разрешат отдать солдатам, чтобы те наконец разговелись после многомесячного воздержания. Мы долго держали их подальше от крестьянок-христианок, но не будем же слишком строги к парням, отдающим жизни за благородное дело.

— Определенные нужды суть гуманны и простительны, — благочестиво поддакнул падре Джелидо.

У Мишеля тошнота подкатила к горлу. И в следующий миг он увидел себя самого, как он насиловал Магдалену, заставляя ее очередной раз забеременеть. Он разозлился и попытался отогнать воспоминание, но ничего не получилось. Взволнованный, он поднялся на ноги.

— Господин барон, предмет вашего обсуждения находится в компетенции высшего командования, и меня, простого солдата, касаться не должен. Позвольте мне удалиться.

— Отнюдь, мой друг! Глядите, нам уже принесли лионские сосиски!

Пулен указал на слуг, спешащих к столу с ароматно дымящимися подносами.

— Как полковой врач, вы входите в число моих приближенных. Может быть, вас смутило то, что я сказал?

— Нет, ничуть.

Мишель ненавидел себя за подлость, но у него не было сил противиться большинству. Эти люди худо-бедно, а олицетворяли волю церкви, а падре Джелидо, хоть и внушал ему отвращение, был все же священником.

— Конечно, я не могу сочувствовать нераскаявшимся еретикам, — сказал он тихо.

— Браво, прекрасно сказано. Я знаю, что за этим столом так думают все.

Пулен произнес последние слова намеренно громко, чтобы привлечь внимание офицеров, слишком ретиво атаковавших сосиски.

— Слушайте меня: мы поднимемся с севера, там, где склоны Люберона более обрывисты. Дубы, растущие ниже по склонам, помешают противнику нас обнаружить. Добравшись до форта…

Тут Мишель потерял нить разговора. Его охватило странное лихорадочное состояние, которое сразу отбило и аппетит, и интерес к внешнему миру. Это было очень похоже на то, что он чувствовал после приема ястребиной травы, но вот уже несколько лет, как он ее не употреблял.

В мозгу неожиданно всплыло давнее предупреждение Ульриха: привычка к зелью может спровоцировать его эффект и после длительного перерыва, и тогда принимать еще дозу не нужно. Мишель вздрогнул: если все это верно, то его ожидает жизнь, полная кошмаров и галлюцинаций. И ведь были уже галлюцинации, и не однажды! Он просто отказывался воспринимать ужасную истину.

Нотрдам попытался отрезать кусочек сосиски, плававшей в соусе. Вдруг зрение его померкло, и он с ужасом обнаружил, что перенесся в пространство Абразакса, где все времена перепутаны. Застольный шум стих, и послышался знакомый гулкий шепот. Как во сне, увидел он спрыгивающих со скал солдат со шпагами в руках, с головы до ног покрытых кровью. Ему была видна также и вся панорама целиком, весь район, окружавший поле боя. Чума бушевала от Экса до Марселя, сжимая кольцо вокруг горы, где разыгрывалась трагедия. Но эта резня была только первым из трех ее актов, и каждый следующий страшнее предыдущего. И виновников трагедии было три. Все они сидели в кружок, как черные грифы, в глубине завихренного, мрачного неба.

Видение не поддавалось описанию никакими словами. Как тогда в Агене, в сонный мозг Мишеля пробились стихи: казалось, они одни были способны отобразить масштаб трагедии. И нашептывало их странное бесформенное существо, плававшее в ледяном безмолвии чужого космоса. То же самое, что явилось ему в Бордо за кромкой огня, обозначившего контуры пентакля, в котором он стоял на коленях.

Meysnier Manthi et le tiers qui viendraPeste et nouveau insult enclos troublerAix et les lieux furent dedans mordraPuis les Phosiens viendront leur mal doubler.

Быть трем городам в отвратительных язвах:Чума настигает Мейнье и Манти!Уж фурией к Эксу несется зараза,Разбою Фоценса открыты пути[4].

Сквозь сумрак сознания Мишель спросил себя, как могло случиться, что в том ужасе, которым он был охвачен, мозг его смог воспринять поэтические образы. Он знал ответ: Парпалус, черный демон с каркающим голосом. Но сформулировать этот ответ для себя не успел, так как удивленный голос барона де ла Гарда снова перенес его в настоящее время:

— Не повторите ли? Ни я, ни мои друзья не поняли ни слова.

— Что, я что-то говорил? — спросил все еще полусонный Мишель.

— Вы продекламировали целое четверостишие, перебив меня, когда я объяснял план военных действий. — Пулен не рассердился, а скорее удивился. — Нотрдам, вы уверены, что с вами все в порядке?

Пришедший в себя Мишель вспыхнул.

— Нет, я полагаю, у меня лихорадка. — И быстро добавил, боясь, что остальные истолкуют его слова не в его пользу: — Но я знаю, как лечиться, и назавтра буду вместе со всеми на поле боя, чтобы выполнить мой христианский долг.

Пулен с чувством взглянул на него.

— Вы вовсе не обязаны там находиться. Если вам нехорошо, можете остаться здесь.

— Я прекрасно буду себя чувствовать.

Мишель поднялся, коротким поклоном распрощался с присутствующими и вышел на воздух.

Солнце пекло, но Мишель был еще настолько во власти своих видений, что не заметил этого. Благодаря дружескому расположению капитана и титулу полкового врача ему выделили маленькую персональную палатку на краю лагеря. Туда он и направился, слегка покачиваясь и не отвечая на приветствия солдат, точивших шпаги и прочищавших стволы аркебуз.

Ощупью добрался он до стола, составлявшего вместе с постелью и двумя стульями скромное убранство его жилища. Его вела необъяснимая потребность записать непонятное четверостишие. Он схватил перо и чернила и быстро нацарапал катрен на бумаге. Только дописав последнюю строку, Мишель окончательно пришел в себя.

Слова, начертанные неверным почерком, очень его удивили. В них не было никакого смысла, ни явного, ни скрытого, хотя они точно выражали череду видений, промелькнувших в его сознании во время недавнего припадка. Читатель мог бы увидеть в них какой-то смысл, только целиком отдавшись на волю внушенных образов и не пытаясь трактовать их буквально. Это с трудом удалось даже Мишелю, который снова впал в смутное состояние сознания. Видимо, в уголке мозга еще оставалась связь со сновидением, которая помогла угадать смысл катрена.

Meysnier — это, несомненно, Мейнье д'Оппед. Manthi похоже на Mathias: может, речь идет о Матиасе (или Матье) Ори, великом инквизиторе Франции, яростном преследователе вальденсов. Третий же явится — правда, неизвестно когда, — чтобы мучить и терзать район Экса, уже и так истерзанный чумой. И беды марсельцев, прямых потомков фокейцев, должны умножиться.