Кликуша - Василий Софронив-Левицкий

поджав хвост, выскользнула из-под ослепительного снопа света, словно из-под струи холодной воды. В ту же минуту поручик, светя себе за спину фонариком, рванулся через забор, домчался к приоткрытой двери хаты и запер ее за собой.

Дрожащими от спешки руками задвигал деревянный засов и в ту же минуту, как только почувствовал себя в безопасности, встала у него перед глазами вся комичность его дикого бегства от собаки. Должен был опереться на минуту плечом о дверь, чтобы перевести дух. Снаружи бешено рвалась внутрь собака. Вдруг умолкла. Сквозь дверь послышался все усиляющийся шум, словно звук приближающегося паровоза, который шел быстрой лавиной разорванных звуков и разбился у стен хаты голосами десятка голодных бестий. Поручик стоял в маленьких, забросанных мусором и хворостом сенях, из которых настежь открытая низкая дверь вела в такую ​​же низкую комнату. У поручика все еще дрожали коленка, когда он сделал шаг вперед, чтобы переступить порог. Сделал шаг — и в ту минуту услышал, что вдыхает не воздух, а гадкий, вонючий смрад. Надо было как можно быстрее дотянуться к окну и открыть его. С вытянутым перед собой электрическим фонариком ступал Улашин вперед, склонившись в низкой хате, чтобы не удариться головой о потолок. Вдруг поскользнулся. Свет фонарика о светил лужу черной, почти засохшей уже крови, а неподалеку от постели — труп старого, седого мужика. На белой бороде застыла тонкая, черная струйка сукровицы, тянущаяся из уголка сухих, землистых губ. Рот был широко открыт, в нем желтело несколько одиноких пеньков, а глубоко закатившиеся глаза словно искали чего-то под лысым, выпуклым лбом.

Поручик привык к таким картинам. Задохнулся только еще более едкой вонью, шедшей от трупа, и упал почти одурманенным на скамейку. С трудом приоткрыл окно. Сквозь него ворвалось дуновение чистого ночного воздуха. Вдохнул глубоко, и, словно от прикосновения целебной внутренней купели, его мысли ожили.

Маленький, залитый бледным лунным светом двор кипел, клубился, карабкался. Стая одичавших собак, окруживших хату, рычала, скулила, грызлась между собой, царапала стены. Дикий шум хриплых голосов врывался со свистом в окно. Оскаленные, острые, белые зубы и открытые пасти, казалось, выдыхали из своих горячих, кровожадных челюстей душистые, ядовитые испарения.

Поручик Улашин сел на скамейке, обращенный лицом к окну, из которого плыла к нему животворная струя воздуха, а вместе с ней странное, пьяное, дикое видение звериной стихии. Во дворе бесились собаки, словно в пароксизме ярости. Мысли поручика перестали слушаться и начали выводить под эту собачью музыку такой же разнузданный, испуганный танец. Казалось ему, что за окном полыхает какое-то безумное пламя, тянущее к нему красные языки. Неспокойно он копошился в собственных мыслях, словно в старых тряпках.

Мысль о каком-нибудь выходе из такой ситуации немного отрезвила его. Какой выход? Оставалось только ждать до утра. Он повернул на мгновение голову и посмотрел в черную внутренность хаты. Голова тяжело держалась на мышцах шеи, и казалось ему, что, отворачиваясь от окна, он просыпается ото сна. Из-за затылка, из-за плеч, изнутри хаты начал снова подходить к его сознанию и прикасаться к его мысля лежавший на полу труп. Под его прикосновением поручик еще больше протрезвел от суггестии собачьего зрелища, заслонявшего до сих пор от его мыслей все другие впечатления. Вздрогнул от отвращения. Мерзкий запах врывался вместе с воздухом ему в нос, в горло, в легкие, в кровь. Поручик высунул несколько раз голову на мгновение в окно навстречу разъяренным мордам, что лишь подскакивали и карабкались к нему, однако это им не помогало. Раздраженные, расшатанные нервы с отвращением корчились от каждого вдоха, и ему казалось, что этот невыносимый трупный смрад слышен все больше и больше. Спустя некоторое время услышал шум в ушах и почувствовал изнеможение. Поднялся в отчаянии на ноги и снова упал на скамейку. В тот же миг свет фонарика, который он держал в руке, упал на лежащий на полу труп.

Внезапное решение вернуло поручику сознание. Он сорвался со скамейки, сделал несколько шагов вперед и склонился над трупом. Задержав дыхание, взял старика за рукав ободранного короткого сардака и за кожаный ремень, которыми были подпоясаны его широкие, холщовые штаны и поднял его вверх. Тогда голова трупа перевернулась набок и повисла вниз, открывая чуть выше окровавленной, словно черными образцами вышитой обшивки, черную рану поперек горла. На полу лежала вместе с длинным ремешком отцепленная от пояса «рыбка», деревенский железный ножик, которого колодка и обнаженное острие с налипшим и засохшим на лезвии хлебом были словно отполированы черной мутной пленкой крови.

Поручик, задыхаясь, решительным движением подтянул труп к окну и облокотил оцепеневшее тело спиной на лавку. Полоса белого лунного света падала сквозь оконные стекла на худое, туго землистой кожей обтянутое лицо с острым тонким носом, обрамленное седой стриженой бородой. Светло-молочным отблеском отражалась в стеклянных желто-белых глазах и обрамляла черное, глубокое пятно открытого рта. Поручику невольно задумался, откуда взялся здесь этот труп? Такие вопросы на войне, на фронте бывают напрасны, для военного не интересны, но какая-то подсознательная, мягкая струна симпатии говорила Улашину остановиться над гниющим трупом старика с перерезанным горлом. Тихая, никому не известная, железными когтями войны, словно слепой курицей, разорванная трагедия сына его родной земли пронеслась сквозь измученный, зачахший мозг Улашина. Смерть добровольной жертвы маленького, старческого патриотизма, пассивной любви к собственному порогу.

— А все-таки, дедушка, зря, что ты зарезал себя, чтобы не оставлять на старости лет своей родной хаты, ведь я выброшу тебя сквозь твое собственное окно, — сказал с тоскливой улыбкой Улашин, — и раздерут тебя там твои собственные голодные собаки. Потому что я не могу дышать, дедушка! Ты мне мешаешь. Воняешь, страшно воняешь, дед!

И все же! Теперь, когда он отвлек свое внимание от собак, когда повозился несколько минут над трупом, привыкая к его смраду, и когда открыл вскользь загадку этой трагической смерти, стал для него этот умерший лысый старичок как будто давно знакомым человеком. Знал теперь всю его незавидную жизнь сельского одинокого чудака. Ибо что старичок был одинок, одинок во всем мире, это было ясно. Пришла минута, когда этот сельский чудак под штыками солдат должен был покинуть свою низенькую хатку, свой небольшой кусочек земли и свой покосившийся курятник на неогражденном дворе, в котором год от года подкармливал такого же, как он, одинокого, молодого подсвинка, которого покупал каждый год весной на ярмарке в соседнем городке. Старый чудак совершил тогда свое последнее, самое большое чудачество. Может, в ту минуту, когда его ножик-рыбка черкал своим острым лезвием по его глотке,