Самый легкий выбор (СИ) - "Elle D."

Уилл, не удержавшись, сделал ещё несколько шагов вперед, так что теперь мог слышать, о чём они говорят.

- А я всем отвечаю - что вы, это же такой вздор! - воскликнула блондинка с изумрудами, довольно талантливо изображая простодушие. - Его императорское величество никогда не будет столь опрометчив - я хочу сказать, столь неосторожен... ах, ну вы меня понимаете! - словом, никогда он не станет нападать на Аленсию с моря, это же очевидно любому, кто хоть что-нибудь смыслит в глобальной стратегии. Куда выгоднее нам торговать с ними, тем более что они не так уж много просят за свою шерсть. А их потребность в нашем зерне очевидна, ведь при столь неплодородной почве и небрежном ведении сельскохозяйственной политики они уже и теперь зависят от наших поставок больше, чем то было бы возможно, стань они частью империи. Я всего лишь глупая женщина, - захлопав своими изумительными зелёными глазами, добавила она. - Но даже для меня это очевидно.

- Вы наговариваете на себя, сира Ирена, - вкрадчиво сказал Риверте, чуть склонив голову набок и неприкрыто любуясь этой гибкой золотоволосой красавицей. - Я более чем уверен, что добрая половина ваших слушателей ничего не поняла из того, что вы сейчас сказали.

- Но не это ли только подтверждает мою глупость! - воскликнула сира Ирена и небрежно расхохоталась, демонстрируя столь трогательно ироничное отношение к своей особе, что Уилл почувствовал себя виноватым. В самом деле, может быть, Риверте действительно нравится слушать её. То, что она сказала, было в целом верным, а отношения с Аленсией в последнее время, насколько знал Уилл, весьма занимали графа.

Уилл вздохнул и отвернулся он льнувшей к Риверте толпы. Окинул взглядом зал - и подумал, что теперь никто и ничто не мешает ему незаметно покинуть бал. От этой мысли ему сразу же стало легче, и он решительно, хотя и не слишком напористо стал пробираться к выходу. К счастью, никто не остановил его и не попытался навязать своё общество. Шагнув за порог и миновав вытянувшихся в струнку караульных в парадной форме, Уилл облегчённо вздохнул и торопливо подошёл к ближайшему распахнутому окну. В лицо ему пахнуло душистым ароматом роз и акаций: окно выходило в сад, разбитый прямо у дворцовых стен. Ещё час - и он заполнится гуляющими компаниями и парочками, ищущими скорых утех. Но пока что там, внизу, было темно и тихо, и Уилл с наслаждением вглядывался в темноту, когда вдруг его плеча легко коснулись сзади.

- Сир Норан...

Уилл обернулся. Перед ним стоял незнакомый ему придворный, глядевший на него серьёзно и спокойно.

- Д-да, - ответил Уилл, чувствуя, как внутри у него снова ёкает. И опять он не мог объяснить этой странной, нелепой тревоги - всё ведь было хотя и не совсем прекрасно, но, в общем-то, хорошо.

- У меня послание вам от его величества. Он желает принять вас сегодня, после бала, в три часа пополуночи. Ожидайте в саду возле фонтана с Целующимися Богинями - за вами придут.

Сказав это, придворный развернулся и вернулся в зал, оставив Уильяма на подоконнике, в свежем полумраке, среди приглушённых звуков музыки и стрёкота бормотавших в ночи цикад.

Скульптурная группа фонтана с Целующимися Богинями изображала, как легко догадаться, целующихся богинь. Иннера и Иннара - богини-близнецы, идолы древнего языческого культа - нежно сплетались длинными обнажёнными телами, запустив белые мраморные руки в пышные кудри друг друга и соединив уста в вечном и отнюдь не целомудренном поцелуе. Согласно мифу, они были сёстрами и любовницами, символом женской дружбы - и весьма двусмысленном символом, поскольку, согласно легенде, в конце концов между ними вторгся мужчина, и одна из них (Уилл не припоминал толком, какая именно из двух) зарезала некогда возлюбленную сестрицу из ревности, а затем сама бросилась грудью на тот же клинок. Графу Риверте очень нравился этот миф, хотя он и утверждал, что всякая толика правды в нём обрывается со смертью первой из сестёр - ибо любая женщина способна зарезать соперницу, но ни одна женщина на свете, избавившись от помехи, не покончит после этого с собой в припадке внезапной совестливости. На глупости такого рода, утверждал граф Риверте, способны только мужчины - и Уилл молча, хотя и не очень весело улыбался, вспоминая сейчас об этих словах Риверте и о том, как сам в своё время послужил наилучшим подтверждением его правоты.

Впрочем, воспоминание пришло и тут же ушло, и Уилл, вздохнув, сел на мраморный парапет фонтана, рассеяно разглядывая плескавшихся в воде золотых рыбок и старательно отводя глаза от слившихся в поцелуе мраморных богинь. Статуя ему не нравилась. Не потому, что он был ханжой - ничуть. Но он по-прежнему верил в единого Господа Бога, хотя и оставил мысли о том, чтобы посвятить служению свою жизнь. Такое бесстыжее любование языческим мифом, притом мифом не самым благопристойным, коробило его. Увидь он такую статую шесть лет назад, он был бы шокирован; увидь он её шесть дней назад, едва приехав в Вальену, он был бы неприятно поражён. Теперь же, проведя неделю в этом городе, Уилл лишь вздохнул не в первый и не в последний раз, качая головой и страдая от невозможности поделиться с кем-нибудь своим неодобрением. Беда была в том, что, как оказалось, в последнее десятилетие в Вальене возникло и активно развивалось направление искусства, названное здесь Возрождением - что звучало просто-таки издевательством, ибо "возрождало" из заслуженного забвения сомнительную эстетику и идеологию тёмных времён, когда по всему континенту стояли храмы богиням Иннере с Иннарой, а также двум дюжинам других языческих божков, кои якобы обладали людскими телами, а значит, всеми свойственными людскому телу страстями и пороками. Одному Богу ведомо, каким образом эта давняя погань вновь проникла в умы современников. Но так или иначе, ныне по Сиане нельзя было ступить и шагу, чтобы не упереться в барельеф, изображающий обнажённую плоть; аристократы всё чаще просили изображать их на фамильных портретах в одежде из виноградных листочков, едва прикрывавших причинные места, и даже глиняные горшки на самом паршивом из рынков были грубо расписаны всяким срамом. Нет, Уилл никого не осуждал. Он сам уже много лет жил с мужчиной, он был любовником этого мужчины, и хуже того - любил этого мужчину всем своим сердцем. Но он никогда не выставлял свою частную жизнь напоказ. И всякий раз, когда кто-то смотрел на него так и говорил о нём так, как сегодня в бальной зале королевского дворца, он чувствовал себя так неловко, словно его застали в собственной спальне в самый разгар отнюдь не благопристойных утех с сиром Риверте. Уилл считал, что каждый может жить так, как велит ему сердце - это единственный верный выбор, Уилл понял это давно и смирился с этим. Но сидя на бортике под мраморным памятником бесстыжей похоти и распутству, он чувствовал гнев и раздражение от того, что те самые люди, которые воздвигли здесь этот памятник, тем не менее, одаряли презрением и косыми взглядами Уилла, который, даром что жил так же, как языческие богини-сёстры, вовсе этим не кичился и не думал выставлять себя напоказ.

Он смутно подумал, что, возможно, дело было именно в этом - но не успел довести мысль до конца, потому что неподалёку захрустел гравий, который были посыпаны дорожки, и рядом с фонтаном выросла тёмная фигура.

- Сир Норан, прошу за мной. Вас ожидают, - сказала фигура, и Уилл, молча поднявшись, последовал за ней.

Было уже совсем поздно - близился рассвет, и замок притих, из чего Уилл заключил, что бал продлился дольше, нежели предполагалось, однако уже закончился или был близок к концу. К его облегчению, в парадное крыло дворца они не вернулись - молчаливый провожатый Уилла свернул к западному крылу, отведённому для королевской семьи, куда вход простым дворянам был закрыт. Они прошли садом, потом поднялись длинной узкой лестницей, теряющейся под сенью деревьев, совершенно чёрных в безлунной летней ночи; потом была длинная галерея и снова лестница, теперь уже под крышей, и опять галерея. Уилл понял, что его нарочно водят кругами, чтобы он не запомнил дорогу - да он и не пытался её запомнить, он слишком устал за этот вечер, да и вообще за всю неделю, проведённую в Сиане. Он только и мечтал теперь, что о мягкой постели и безмятежном сне, и ему даже почти не было любопытно, с чего это королю вздумалось назначать ему личную аудиенцию.