Набоб - Альфонс Доде

— Не разбирается, да и не хочет разбираться!.. — желчно заметил Монпавон. — Вместо того чтобы посоветоваться со сведущими людьми, фф… фф… он предпочитает первого встречного дармоеда. Видели лошадей, которых всучил ему Буа-Ландри? Сплошное надувательство! Жансуле заплатил за них двадцать тысяч франков. Держу пари, что тому они обошлись тысяч в шесть.

— Полноте… Он же дворянин! — возразил Дженкинс с негодованием благородного человека, отказывающегося верить дурному.

Монпавон продолжал, не обращая внимания на слова доктора:

— И все потому, что лошади из конюшни де Мора.

— Вы правы, милейший Набоб влюблен в герцога. Я просто осчастливлю его, сообщив…

Доктор запнулся.

— Что вы ему сообщите, Дженкинс?

Слегка растерявшись, Дженкинс вынужден был признаться, что получил от его светлости разрешение представить ему своего друга Жансуле. Не успел ирландец договорить, как высокое привидение с дряблым лицом, с разноцветными волосами и бакенбардами вылетело из уборной в спальню, придерживая обеими руками у тощей, но очень прямой шеи светлый шелковый халат в лиловую горошину, который так же плотно его облегал, как обертка конфету. На этой героикомической физиономии резко выделялись большой орлиный нос, блестящий от кольдкрема, и глаза с быстрым и пронзительным взглядом, слишком молодые и ясные для прикрывавших их тяжелых, морщинистых век. У всех пациентов Дженкинса был такой взгляд.

В самом деле, нужно было сильно взволновать Монпавона, чтобы он появился в таком непрезентабельном виде. С побелевшими губами он изменившимся голосом обратился к доктору, уже не присвистывая и не останавливаясь после каждого слова:

— Ну нет, милый мой, никаких каверз против меня я не потерплю] Мы оба сошлись у одной кормушки: я вам оставляю вашу долю, не трогайте же и вы моей.

Изумленный вид Дженкинса не остановил его.

— Запомните раз и навсегда: я обещал Набобу представить его герцогу, как я когда-то представил ему вас. Не путайтесь в дело, которое касается меня одного!

Дженкинс, приложив руку к сердцу, стал уверять маркиза, что он вовсе не имел намерения… Монпавон, бесспорно, — ближайший друг герцога, и чтобы кто-нибудь другой решился… Как он мог подумать?..

— Я ничего не думаю, — заявил старый аристократ уже спокойнее, но так же холодно. — Я хотел только объясниться с вами начистоту, без недомолвок…

Ирландец протянул ему свою широко раскрытую ладонь.

— Дорогой маркиз! Какие могут быть недомолвки у людей чести?

— Честь — слишком громкое слово, Дженкинс. Скажем: у людей хорошего тона — этого достаточно.

Хороший тон, на который он ссылался как на главный критерий поведения, внезапно напомнил ему об его комичном виде. Маркиз подал один палец своему другу, который с жаром его пожал, и с достойным видом скрылся за занавеской, докгор поспешно удалился и продолжал объезд больных.

Какая великолепная клиентура была у Дженкинса! Перед ним раскрывались аристократические особняки с утепленными лестницами, уставленными цветами на каждой площадке, обитые шелком альковы, где болезнь становится корректной, изящной, где не чувствуется грубая рука, бросающая на нищенское ложе тех, кто прекращает работу, только чтобы умереть. В сущности говоря, пациенты доктора-ирландца не были больными в прямом смысле этого слова. Их бы не приняли в больницу. Их органы не мог поразить недуг, настолько они были бессильны. Недуг нигде не гнездился, и врач, склонившись над таким пациентом, напрасно искал бы болевых ощущений в теле, в котором уже чувствовались оцепенение и близость смерти.

То были истощенные, изможденные, малокровные люди, испепеленные нелепой жизнью, которая, однако, имела для них такое очарование, что они с ожесточением цеплялись за нее. Пилюли Дженкинса приобрели широкую известность именно тем, что подстегивали эти угасавшие организмы.

— Доктор! Умоляю вас! Мне необходимо поехать сегодня на бал! — просила молодая женщина голосом слабым, как дуновение ветерка, лежа в изнеможении на своей кушетке.

— Вы и поедете, моя дорогая.

Она ехала на бал и в тот вечер была прелестна, как никогда.

— Доктор! Во что бы то ни стало, ценою жизни, я должен завтра утром присутствовать на заседании совета министров.

Он присутствовал и своим красноречием и тончайшим дипломатическим искусством одерживал блестящую победу. Потом… О, потом!.. Ну так что же?.. До последнего дня пациенты Дженкинса выезжали из дому, всюду бывали, обманывали ненасытный эгоизм толпы. Они умирали стоя, как полагается светским людям.

Исколесив шоссе д'Антен и Елисейские поля, посетив всех миллионеров и титулованных особ, проживавших в предместье Сент-Оноре, модный врач остановился на перекрестке аллеи Кур-ла-Рен и улицы Франциска I перед круглым, занимавшим весь угол фасадом и вошел в квартиру нижнего этажа, совсем не похожую на те, в которых он побывал сегодня утром. Начиная с передней стены, обитые штофными обоями, старинные высокие окна в свинцовых переплетах, сквозь которые пробивался тусклый, неверный свет, огромная, резного дерева статуя святого, стоявшая напротив японского чудовища с выпученными глазами, со спиной, покрытой, как у черепахи, роговыми пластинками тонкой работы, — все обличало богатое воображение и прихотливый вкус художника.

Маленький слуга, отворивший дверь, держал на поводке арабскую борзую выше его ростом.

— Госпожа Констанция пошла к обедне, — сказал он. — А мадемуазель одна в мастерской. Мы работаем с шести часов утра, — добавил мальчик, жалобно зевнув, на что собака тотчас же ответила зевком, широко раскрыв розовую пасть с острыми зубами.

Дженкинс, который только что, как мы уже видели, спокойно входил в спальню государственного министра, дрожащей рукой приподнял портьеру, прикрывавшую незатворенную дверь в мастерскую. То была роскошная мастерская скульптора. Через застекленную ротонду с боковыми пилястрами, занимавшую круглый угловой фасад, широкой волной струился свет, ставший теперь опаловым из-за тумана. Убранство, богаче, чем бывает обычно в такого рода помещениях, похожих благодаря комьям алебастра, инструментам, глине и разлитой воде на строительную площадку, где работают каменщики, придавало профессиональному облику мастерской некоторую кокетливость. По углам стояли зеленые растения, несколько прекрасных картин висело на голых стенах, две — три скульптуры Себастьена Рюиса возвышались на дубовых консолях; последнее его произведение, выставленное уже после смерти, было покрыто черным крепом.

Хозяйка дома, Фелиция Рюис, дочь знаменитого скульптора, сама уже прославившаяся двумя шедеврами — бюстом отца и бюстом герцога де Мора, — стоя посреди мастерской, была занята лепкой фигуры. Амазонка синего сукна, ложившаяся глубокими складками, облегала ее стан, косынка китайского шелка была повязана вокруг шеи, как галстук у мальчика, мягкие черные волосы заколоты узлом на маленькой, античной формы, головке. Фелиция работала с необычайным рвением; выражение сосредоточенной мысли и удовлетворения придавало особую строгость ее чертам, подчеркивая их красоту. Но лицо ее тотчас же изменилось, как только вошел доктор.

— Ах, это вы? — недружелюбно спросила она, словно очнувшись от сна. — Разве был звонок? Я не слыхала.

Скука и усталость мгновенно появились на ее прелестном лице. В нем не осталось ничего выразительного и яркого, кроме глаз, — их искусственный блеск от дженкинсовских пилюль оживлялся природным диким огоньком.

О, каким смиренным, вкрадчивым тоном ответил ей доктор!

— Вы так поглощены работой, дорогая Фелиция… Это что-то новое? Очень удачно!

Он приблизился к только еще намеченной, бесформенной группе, в которой неясно вырисовывались силуэты двух животных: одно из них-борзая собака точно неслась сломя голову, готовясь к необычайному прыжку.

— Идея у меня явилась ночью… Я начала работу при лампе… Я измучила моего бедного Кадура, — сказала девушка, бросив ласковый взгляд на борзую. Маленький слуга старался расставить ей лапы и снова придать надлежащую позу.

Дженкинс отечески пожурил Фелицию за то, что она так себя утомляет, и, взяв ее руку с благоговением священнослужителя, заметил:

— Разрешите… Я уверен, что у вас лихорадка.

Почувствовав прикосновение его руки, Фелиция инстинктивно отстранилась.

— Оставьте!.. Оставьте!.. Ваши пилюли тут не помогут. Когда я не работаю, я скучаю, скучаю смертельно, готова наложить на себя руки. Мысли мои-цвета воды, которая течет там, за окном, горькая и тяжелая… Начинать жизнь, испытывая к ней такое отвращение!.. До чего это мучительно!.. Я готова завидовать бедняжке Констанции, которая целые дни проводит в кресле, не произнося ни слова, и улыбается при воспоминаниях о прошлом. Я лишена даже этого, у меня нет сладостных воспоминаний, которым я могла бы предаваться… У меня есть только одно — работа… работа!