Антология осетинской прозы - Инал Кануков

От рассказа и короткой повести к роману — эту школу мастерства и глубинного постижения действительности прошел не один осетинский писатель. Минуют годы, наступает пора зрелости, жизненный и профессиональный опыт воплощается в более объемных, усложненных образных решениях.

В книгах фронтовиков А. Буклова и С. Кайтова, а также М. Дзасохова и С. Хаблиева, вступивших в литературу позднее, общезначимое извлекается из «уроков» боевой юности и впечатлений детства.

Своя стезя и у каждого из авторов повестей, опубликованных в последние годы. Примечательно «разноязычие» их произведений. Здесь и лапидарность письма С. Хугаева («Солнечной дорогой»), и стремление В. Малиева к психологической насыщенности образа («Гуйман»), и нравственный максимализм Г. Агнаева («В гостях», «Последняя лошадь»), и лирическая исповедальность С. Агузарова («Тревога»)…

Различного они рода-племени — герои повестей Урузмаг, Заур, Сардо, Гуйман, правда же на всех одна, и с интересом следишь за тем, как формирует их жизнь и как сами они преобразуют ее.

С процессом идейного и нравственного возмужания современника связаны и особенности развития новеллистики. В двадцатых и тридцатых годах героями рассказов, как, впрочем, и очерков, были «стремянные» революции, в прошлом горемыки и неудачники. Труд и широта кругозора строителя нового общества в корне меняют их духовный облик («По ступенькам жизни» Д. Мамсурова, «Дорога» Т. Бесаева, очерки К. Дзесова, К. Бадоева и других).

После войны в прозе малых форм раскрылось дарование Т. Епхиева и М. Цагараева, М. Габулова и А. Царукаева, М. Цирихова и В. Секинаева… Обращает на себя внимание жанровое и стилистическое многообразие их творчества. С историческим сказом соседствует очерк, написанный с журналистской оперативностью, с рассказом на военную тему — быль о герое труда, с психологической новеллой — легенда, с притчей — произведения для юных читателей.

Реалистическая картина быта и лирическая миниатюра, юмористический этюд и предание старины — своеобычны творческие пристрастия новеллистов, исследующих характер человека, его связи с окружающим миром.

Гротеск и ирония, графическая четкость и акварельная прозрачность психологического рисунка, раздумчивость повествования и сочная красочность описаний природы — щедра палитра прозаиков.

Современник в повестях и рассказах осетинских писателей социально активен, возвышенность гражданских идеалов обретается в динамике личных и общественных отношений. С наибольшей полнотой его причастность к духу времени выражена в новых Эпических произведениях.

Образ Времени предстает в романе Руслана Тотрова «Любимые дети» в единстве трех измерений — Прошлого, Настоящего, Грядущего. В истории семей Алана, Залины, Заурбека Васильевича ощущается незыблемость основ народного бытия, духовная стать людей эпохи научно-технической революции.

Множество персонажей выписано Р. Тотровым психологически достоверно, и воочию видишь, каков этот мир, в котором обосновались и корневые земляне — Бесагур и его род, и ловкачи с приспособленцами, превратившие слово, дело, любовь в разменную монету. Живут среди них и бескорыстные творцы — Заурбек Васильевич, Алан, Эрнст…

Не так-то просто рассказать обо всем этом убедительно, если к тому же реализуешь свой замысел намеренно усложненными средствами. В композицию произведения вкраплены повторы, воспоминания, ретроспекция.

Мозаичность архитектоники романа соответствует характеру восприятия жизни, чувствований и мышления главного героя, одновременно выступающего в роли летописца событий, свидетеля и соучастника их, да еще и судьи над праведниками и грешниками. Таким образом, Алан цементирует повествование, придавая ему стройность и завершенность, устраняя кажущуюся фрагментарность.

Он ироничен всегда и во всем — в самоанализе, во взглядах и оценках, в контактах с людьми, в понимании причин и истоков человеческого поведения. При утрате чувства меры ирония могла бы обернуться немощным скепсисом, заурядным цинизмом обывателя. Для Алана же сарказм, усмешка, шутка, каламбур — средства самозащиты, утверждения отстаиваемых им принципов, оружие борьбы с инакомыслящими. И нет в его словах и поступках переигрыванья, точные жизненные ориентиры не лишаются притягательной силы.

Идейный пафос романа Ахсарбека Агузарова «Сын кузнеца» заключен прежде всего в острой неприязни к негативным явлениям, к попыткам ревизовать нравственный кодекс нашей жизни, подменить его мелкотравчатыми интересами, карьеристскими ухищрениями.

Дзамболат и Бексолтан, их подручные и подпевалы своей всеядностью и опустошенностью создают реальную угрозу исконной народной нравственности, обогащенной трудом; душевной щедростью, принципиальностью тех, в ком есть заряд бойцовской энергии, неподкупной воли, незаемного жизнелюбия.

Отношения конфликтующих сторон напряжены до предела, но писатель все нагнетает их, памятуя и о том, к какому берегу плыть его героям, чтобы остаться на гребне современности.

Роман публицистичен. Обнаженность авторской позиции объяснима желанием открыто противопоставить идейность человека, правду его — лжи и корысти.

Достижения осетинской прозы изначально коренятся в плодотворности ее основных идейных тенденций и нравственных исканий, уже в творчестве зачинателей национальной литературы сложившихся в реалистические традиции. В русле этих традиций историческая правда материализовалась в правде художественной, укреплялись связи с современностью, новое в жизни и новаторское в литературе образовывали гармоничный сплав идей и образов. Разумеется, не все произведения осетинской прозы могут быть удостоены знака качества. Одно несомненно: она одухотворена жаждой глубины и совершенства. А это надежный залог ее успешного развития.

Инал Кануков

В ОСЕТИНСКОМ АУЛЕ[1]

Очерк

Когда, две недели тому назад, я подъезжал к аулу, куда мы переселились только недавно, на меня нашло уныние. Это чувство было вызвано мрачным, непривлекательным видом аула. Смотря на него, я невольно вспомнил с удовольствием прежний наш аул, в котором провел столько отрадных дней. Вспомнил ближайший лес, куда уходил я за орехами, речку, где купался я часто, мельницы, под которыми мне неоднократно приходилось лазить за рыбою; вспомнил те вишневые и грушевые деревья, которые росли в маленьком нашем саду, прилегавшем к нашей сакле.

Ничего подобного не замечал я в новом нашем ауле. Я не видел в нем также и того довольства, которое заметно в аулах по дороге от Владикавказа. Проезжая через них, я видел большие гумна, наполненные огромными скирдами пшеницы; видел на речке множество мельниц, весьма порядочных; видел дома европейской постройки, покрытые черепицей, и маленькие, аккуратно содержимые садики перед этими домами. Словом, видно было по всему, что там жители стараются обставить свою жизнь по возможности лучше, удобнее.

А тут представились только жалкие сакли, мрачно глядевшие своими одиночными окнами из-под соломенных крыш. Сколько я ни старался, не мог увидеть ни одного деревца — и увы! — ни одного гумна со скирдами, как в соседних аулах.

Когда я въехал уже в аул, мне стало еще грустнее, потому что ближе присмотрелся к саклям, лепившимся по обеим сторонам улицы. Сакли почти все были плетневые, вымазанные или глиною, или же коровьим пометом. Мне казалось, смотря на них, что если подует порядочный ветер, то он разнесет их по полю со всем домашним скарбом.

Улица, по которой я ехал, была пуста, и, казалось, весь аул вымер. Только несколько дворняжек, растянувшись посреди улицы, грелись на солнце. Увидев мое приближение, они кинулись мне навстречу, причем одна из них вцепилась в хвост моей лошаденки и вырвала клок волос.

Два маленьких мальчика, а может быть, девочек — не могу утвердительно сказать, потому что костюм их был неопределенный — копались в лужице, образовавшейся от вчерашнего дождя. Они усердно лепили горки из грязи, но, увидев мое приближение, бросились бежать, оставив свое занятие, и очутились в ближайшем дворе. Куры с цыплятами в чем-то копались, да прошла с кувшином какая-то женщина, — вот и все встречи при въезде моем на новое местожительство.

Наконец, по указанию одного мальчика, я достиг нашего двора. Двор этот мало отличался от соседних дворов, по величине и по конструкции; две сакли, из которых одна о двух помещениях: одно называется «уат», а другое «тавдганан». В уате, как это и всегда бывает, помещаются женщины; тут же на нарах вдоль стены возвышается один на другом тюфяки, затем, выше, одеяла и, наконец, все это завершается подушками. Вдоль стены противоположной двери всегда во всяком уате красуется «синтаг» (огромная койка, которая заменяет также и диван); за синтагом на нарах вдоль стены расставлены сундуки по порядку своих размеров. На стене же этого помещения часто висят доспехи хозяина, как, например, ружье, шашка, пистолет.