Поляна, 2013 № 01 (3), февраль - Журнал Поляна

На велосипеде съездить в Головино — по дороге сырая низина. Болотные травы, запахи, лягушки — все не такое, как у нас, яркое, острое, пряное. Мать катала меня туда еще в коляске. Низенькой, не как теперь. Головня Головинской колокольни: монастырь. Женский, Иконы Казанской Божьей матери. Не старый, середины XIX-го. Разграблен в 1922-м, закрыт в 1929-м. Три храма уничтожат в 1970-м. До XXI-го доживет одна звонница. По сторонам дороги большие ямы, берут глину для кирпичного завода. В старых ямах теплая вода, головинские мальчишки купаются. Завод — Никольский, очень старый, его построил крестьянин Терентий Иванович Донской. Кирпич едва ли не лучший в Москве, клеймо НКЗ. Приглядитесь, оно часто встречается в центре. День и ночь горят печи, пахнет дымом. Однажды мы с отцом идем к родственникам в новостройки у кирпичного. Дорожка вьется среди ям и болотной травы. Уже вблизи домов отец говорит: смотри, Окуджава! Я застываю, ожидая увидеть какое-то опасное животное, но ничего нет. Только усатый мужик копается в моторе Запорожца. Батя любил напевать «По смоленской дороге».

Рядом Аксиньино — там тоже церковь, но действующая, туда ходит одна из двух моих бабушек — в темноте дрожат свечи, пахнет старухами, страшно: боженька накажет. В двадцатые там служил Амвросий (опять!), архимандрит кремлевского Чудова монастыря — самого Чудова-то не стало. Расстрелян, как и священник той нашей, тоже Знаменской, церкви, в 37-м, в Бутово. Не возили по лагерям, не вели следствий, не шили дел. Пуля в лоб, все дела.

Лучше всего поехать в Химки, на Канал, на Залив: там ходят пароходы, летают быстрые Ракеты. Покачаться на волнах. Широкий песок, сосны. Вода в Заливе глубокая, теплая и чистая. Канал выкопали в 1933–35. Быстро — лопатами-то! Как раз в это время мой дед приехал сюда с Кавказа, построил дом. Поступил в аспирантуру Межевого института (теперь — геодезии и картографии), после преподавал там. Его жена, моя бабушка — картограф. Первенец, мой отец — совсем тогда маленький.

Наш дом: бревна обиты дранкой, обмазаны глиной. Сверху штакетник. Вентилируемый фасад, самая модная технология начала XXI века. Крыша железная (ну, это уже в мое время, а тогда была тоже дранка — помню, как кровельщики меняли одно на другое). Потолок утеплен опять-таки глиной и палыми листьями (мы их собирали в большие мешки каждую осень), поэтому на чердаке невероятно пыльно. Старая обувь, ранец, с которым дед вернулся с первой мировой, какие-то ящики, пустые пулеметные диски, противогазы. Скрипучая раскладушка. Взрослым лазить на чердак неохота, так что там хорошо уединяться, читать лежа, слушать дождь.

Начало сентября, лето затянулось, жара. Мне во вторую смену, утро свободно. Велосипед, церковь, мост. На мосту три девочки с портфелями в парадной школьной форме — банты, белый передник. Странно: сегодня уже не первое сентября. Кроме того, в школу не ходят через мост, за речкой есть другая. И наконец: зачем стоят? Подъезжаю. Под мостом омут, глубоко, можно нырять. Чикагские мальчики, человек пять, став на перила, прыгают и, поплескавшись внизу, снова подымаются. Все совершенно голые. Странно, обычно купаются в плавках, в трусах. Может быть, им не хочется идти домой в мокром? Девчонки стоят, глядят, глядят, не отводя глаз.

У нашего поселка есть что-то вроде центральной площади. Автобусная остановка, рынок, лавки: овощи, булочная, керосин. Два настоящих магазина, с витринами: «Продукты» и «Культтовары» (от тетрадок-игрушек до фотоаппаратов-велосипедов). В овощах три или четыре сорта кислой капусты (мне доверяют купить только самый простой, дешевый — изысканные для нас дороги). В прилавке отверстие, дощатый желоб. Продавщица, погремев чугунными гирями и весами, высыпает картошку в дыру — покупатель подставляет снизу авоську. В керосинке все цинковое — дверь, прилавок, воронки, ковшики, ситечки. Зачерпнув из бочки, тетка льет керосин в мой бидон, затыкает крепко пробкой. Керосин желт, текуч, жидок. Моментально вскипает густая пена и тут же пропадает. Нравится запах. Булочная: прилавок, хлеб. Белый, черный. Всё. Запах — да, вкусный.

У остановки газетный киоск, толстый, деревянный. Лобастые автобусы, номер 90, ходят до Сокола — это уже Москва, Город, метро. На лбу автобуса три разноцветных лампочки, это код. Можно в темноте издалека узнать, какой номер едет. Кабы только у нас ходило хотя бы три номера! Дорога древняя, усадебная. Столетние ветлы в два ряда, булыжник под жирной грязью. Ветки смыкаются над колеей. В мае они цветут, едешь в душистом и пушистом туннеле цвета желтка. Дорога в Михалково — там тоже старинная усадьба, пруды, крепостные стены. Потом Коптево, Соломенная Сторожка — а там и Город.

На другом краю площади школа. Красный кирпич, огромные окна. Двухэтажная, восьмилетка. С волнением шел в первый раз. У меня шикарнейший букет: бабушка — известный цветовод. Но раздражает необходимость делать что-то по принуждению, к тому же терять столько времени впустую — вместо книг, странствий и одиночества. Есть и еще неприятность. Кроме портфеля (ладно уж) нужно таскать с собой мешок с тапками. И!

Чернильница! В школе придется писать, следовательно, нужно с собой чернила. А в портфель не положишь — как ни затыкай, протечет. Значит, нести отдельно. Матушка дарит мне красивую гжельскую, белый фарфор с синими цветами, и шьет для нее крошечную сумочку на тесемке, ее нужно нести отдельно. Наподобие пращи. Итого, иду в школу, неся в руках четыре предмета — как вы себе это представляете? И одного-то много.

Гжель, впрочем, тут же разлетается о голову дурно воспитанного одноклассника. К тому же, в школьных порядках что-то изменилось, нам выдают казенные пластмассовые, а после уроков собирают обратно, носить свою не нужно. Мария Яковлевна строгая. Учила моих родителей. Парты — зеленые, с крышками. Пеналы, перочистки. Перья — двенадцатый номер — можно, лягушку нельзя (интересно, почему?). Деревянную ручку за три копейки можно, плексигласовую за тридцать нельзя — ну, это понятно, все должны быть равны. Чернила фиолетовые. Засыхают выпукло, отливают зеленым, мушиным металлом. Без промокашки пачкаются.

В школе непонятное. Пробуют выяснить нашу образованность. Вслух отрывки, нужно угадывать. Дома полно книг, я много прочел — Шерлока Холмса, Киплинга, Каштанку, ЮЮ, Белого пуделя, сказки Толстого. Был уверен. Не угадал НИЧЕГО, ужасно опозорился. Не знал, что такое барто и касиль. Потом, повзрослев, осознал — дома не было ни одной советской книги.

Рядом со школой поссовет и почта. Сургучный запах, очередь, весы, ящики посылок. Родственники шлют курагу и виноград. Бабушка — письма. За почтой футбольное поле. По воскресеньям на столб вешают экран. Смотрим кино, сидя на траве. Здесь собачники застрелили Уголька, прямо на наших с матушкой глазах, несмотря на все мольбы и уверения, что это наша, а не бездомная собака.

На рынок мы не ходим, слишком дорого. И какая-то странная там обстановка — страшные нищие инвалиды, горластые зазывалы, наперсточники. Тесная, крикливая толпа. Неуютно.

Июль, жара. Во дворе чугунная ванна с теплой водой. Мы с Леночкой обливаемся из кружек, заодно достается Угольку. Пес прячется под дом, в прохладную тьму. А мы лезем на чердак. Крыша раскалена, пот и пыль. Мы сбрасываем одежду и ложимся в раскладушку, переплетая руки и ноги. Есть такая игра — касаться тела друг друга — тут и там. Это так… так… Леночкины руки прохладны.

Ее толстая мамаша нависает над нашей раскладушкой — потрудилась же подняться! Голосит без остановки: ужас, ужас, ужас! Что ужас, остается неизвестным. Нас никто не ругает, но Леночка потом долго не приходит.

Военный хлам на чердаке. Пулеметные диски, я уже говорил. Немецкие фляжки, обшитые сукном. Танковое радио. Поломанный бинокль. Снарядные гильзы. Вообще, по всему участку полно такого добра… война. В 1941-м на короткое время немцы вышли к Каналу, стояли на том берегу. Говорят даже, что несколько лихих байкеров прокатились по асфальту Ленинградки чуть ли не до Тверской, чуть ли не до Кремля. Их никто не задержал, не обстрелял — наши окапывались, готовили рубежи. На Левобережной остались ямы от врытых над обрывом танков. В лесу — воронки, окопы, железо. Немцев быстро отжали, но налеты продолжались. По всему поселку стояли зенитки. Моссельмаш долго звали «Второй пост» — от кольца ПВО. Раз на рыночную площадь поставили почти целый Юнкере. Отец, десяти лет тогда, забрался в кабину, нажал гашетку. Очередь прошла над толпой, было весело.

Грачевку во время войны превратили в госпиталь. Хоронили прямо во дворе, в братских могилах. Поставили памятник. На 9 мая приезжали солдаты, устраивали салют — а мы собирали в траве горячие гильзы. Обелиск очень простой — гранитная стела, бронзовая звезда, плита с именами. Одно из первых, и, возможно, лучшее произведение скульптора Бурганова — мы встретимся с ним на Арбате, если доживем.

Бабушка рассказывает: после войны в доме было много трофейного оружия — от пистолетов даже до пулеметов. Все как-то раз унесли соседи, профессиональные воры Сухановы, заодно прихватив дедову библиотеку. Деда едва помню — Беломор, портсигар, кашель. Одеколон, бритва, запонки, галстуки. Водка, графин, хрусталь. Врачи, постель. Войну прошел рядовым — от Москвы до Берлина. Офицер царской армии в Первую империалистическую. Красный командир, орденоносец — в Гражданскую.