Сто лет одиночества - Габриэль Маркес

Хосе Аркадио Буэндиа воспринял слова жены буквально. Он посмотрел в окно и увидел в залитом солнцем поле двух босых ребятишек, ему показалось, что они возникли из небытия в эту самую минуту, вызванные заклятием Урсулы. Тогда что-то важное и таинственное произошло внутри его, вырвало его с корнем из того времени, в котором он жил, и увлекло в плавание по неисследованными водам воспоминаний.

Пока Урсула подметала пол в доме, который — она знала это — не покинет теперь до конца дней своих, Хосе Аркадио Буэндиа продолжал удивлённо разглядывать сыновей, наконец глаза его увлажнились, он провёл по ним тыльной стороной руки и издал глубокий вздох отречения.

— Ладно. Скажи им, пусть помогут мне вытащить вещи из ящиков.

Старшему, Хосе Аркадио, минуло четырнадцать лет. У него была квадратная голова, лохматая шевелюра и своевольный характер отца. Но хотя он отличался такой же физической силой и обещал вырасти таким же великаном, как его родитель, было уже очевидно, что он лишён отцовского воображения. Он был зачат и появился на свет во время трудного похода через горы, перед основанием Макондо, и родители вознесли хвалу Господу, убедившись, что у ребёнка нет никаких признаков животного. Аурелиано, первому человеческому существу, родившемуся в Макондо, должно было в марте исполниться шесть лет. Мальчик был молчалив и замкнут. В животе у матери он плакал и родился с открытыми глазами. Пока перерезали пуповину, он вертел головой из стороны в сторону, как бы изучая предметы в комнате, и разглядывал лица окружающих с любопытством и безо всякого страха. Потом, уже не проявляя интереса к тем, кто подходил посмотреть на него, он сосредоточил своё внимание на крыше из пальмовых листьев, которая каждую минуту грозила обрушиться под потоками низвергавшегося на неё ливня. Урсула вспомнила этот напряжённый взгляд в тот день, когда трёхлетний малыш Аурелиано вошёл в кухню и она при нём перенесла с плиты на стол горшок с кипящим супом.

Ребёнок, в нерешительности помявшись у порога, сказал: «Сейчас упадёт». Горшок твёрдо стоял на самой середине стола, но, как только мальчик произнёс эти слова, начал неудержимо сдвигаться к краю, будто подталкиваемый внутренней силой, затем упал на пол и разбился вдребезги. Встревоженная Урсула сообщила об этом происшествии своему мужу, однако тот не усмотрел в нём ничего особенного. Так случалось всегда: Хосе Аркадио Буэндиа не интересовался жизнью своих сыновей — отчасти потому, что считал детство периодом умственной незрелости, отчасти потому, что был с головой погружён в свои вздорные увлечения.

Но с того вечера, когда он позвал детей, чтобы они помогли ему распаковать приборы лаборатории, Хосе Аркадио Буэндиа стал отдавать сыновьям свои лучшие часы. В уединённой каморке, стены которой чем дальше, тем больше покрывались невероятными картами и фантастическими чертежами, он учил детей чтению, письму, счёту и рассказывал им о чудесах мира, опираясь не только на те познания, которыми располагал, но и широко используя безграничные возможности своего воображения. Вот откуда дети усвоили, что на южной оконечности Африки живут умные и миролюбивые люди, они только и делают, что сидят и размышляют, а Эгейское море можно пересечь пешком, прыгая с острова на остров до самого порта Салоники. Эти вечерние беседы, полные разных небылиц, так прочно отпечатались в памяти мальчиков, что много лет спустя за секунду до того, как офицер правительственных войск скомандует солдатам: «Пли!», полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены, снова переживёт в своей душе тот тёплый мартовский вечер, когда его отец прервал урок по физике, да так и замер с поднятой рукой и остановившимся взглядом, заслышав вдали флейты, барабаны и тамбурины цыганского табора, который снова прибыл в деревню, оповещая всех о последнем потрясающем открытии мудрецов Мемфиса.

Это были уже новые цыгане. Молодые мужчины и женщины, говорящие только на своём языке, — великолепные представители цыганского племени, с умащенной маслами кожей и ловкими руками; они наполнили улицы шумным, беспорядочным весельем, музыкой и танцами, принесли с собой разноцветных попугаев, распевающих итальянские романсы, курицу, которая под звуки бубна несла золотые яйца (не меньше сотни за раз), учёную обезьяну, которая угадывала мысли, сложную машину, предназначенную как для пришивания пуговиц, так и для понижения жара у больных, средство для забвения неприятных воспоминаний, пластырь, помогающий скоротать время, и ещё тысячи других выдумок, таких искусных и необычайных, что Хосе Аркадио Буэндиа с удовольствием изобрёл бы машину памяти, чтобы удержать их все в голове. В одно мгновение облик деревни совершенно изменился. Оглушённые ярмарочным столпотворением, жители Макондо рисковали теперь заблудиться на своих собственных улицах.

Держа за руки детей, чтобы не потерять их в давке, каждую минуту наталкиваясь то на шарлатана-лекаря с зубами, покрытыми золотой броней, то на шестирукого фокусника, задыхаясь от смешанного запаха навоза и сандала, исходящего от этого скопища людей, Хосе Аркадио Буэндиа метался как безумный, разыскивая повсюду Мелькиадеса, чтобы тот посвятил его в бесчисленные тайны этого сказочного сновидения. Он спрашивал о Мелькиадесе у цыган, но они не понимали его языка. Наконец он добрался до того места, где Мелькиадес обычно раскидывал свой шатёр, теперь там сидел грустного вида армянский цыган и твердил по-цыгански заклятие, делающее человека невидимым. Цыган только что выпил залпом стакан неизвестного напитка янтарного цвета, когда Хосе Аркадио Буэндиа протолкался через толпу зрителей, восхищённо взирающих на происходящее, и смог задать свой вопрос. Цыган обволок его удивлённым взглядом и тут же превратился в зловонную, дымящуюся лужицу смолы, над которой ещё звучал его ответ: «Мелькиадес умер». Ошеломлённый этой новостью, Хосе Аркадио Буэндиа застыл на месте и стоял, пытаясь совладать со своим горем, пока привлечённые другими фокусами зрители не разошлись, а лужица, оставшаяся от грустного армянского цыгана, не улетучилась до последней капли. Потом уже кто-то из цыган подтвердил, что Мелькиадес скончался от малярии в болотах Сингапура и тело его было сброшено в море около Явы, на самой большой глубине. Детей это известие не заинтересовало. Они тянули отца поглядеть на новое изобретение мудрецов Мемфиса, о котором гласила вывеска на одном из шатров, принадлежавшем раньше, если верить написанному, царю Соломону. Мальчики так приставали, что Хосе Аркадио Буэндиа заплатил тридцать реалов и вошёл с ними в шатёр, где бритоголовый великан с обросшим шерстью телом, медным кольцом в ноздре и тяжёлой железной цепью на щиколотке сторожил сундук, похожий на те, в которых пираты хранят свои сокровища. Когда великан поднял крышку, из сундука потянуло пронизывающим холодом. Внутри не было ничего, кроме огромной прозрачной глыбы, набитой несметным числом белых иголок; упав на них, вечерний свет разлетелся на тысячи разноцветных звёзд.

Хосе Аркадио Буэндиа был озадачен, но, зная, что дети ждут от него немедленного объяснения, он решился и пробормотал:

— Это самый большой в мире бриллиант.

— Нет, — поправил его великан. — Это лёд.

Ничего не понявший Хосе Аркадио Буэндиа потянулся было к глыбе, однако великан отстранил его руку. «Ещё пять реалов, и тогда трогайте», — сказал он. Хосе Аркадио Буэндиа заплатил пять реалов, положил ладонь на лёд и держал её так несколько минут; и сердце его, соприкоснувшееся с тайной, сжалось от страха и восторга. Не зная, как объяснить это необыкновенное чувство детям, он заплатил ещё десять реалов, чтобы они сами его испытали. Маленький Хосе Аркадио отказался трогать. Аурелиано, напротив, смело нагнулся и положил руку на лёд, но сразу же отдёрнул её. «Это кипит», — испуганно воскликнул он. Отец даже не обратил на него внимания. Опьянённый очевидностью чуда, он забыл в ту минуту и о крушении своих бредовых затей, и о брошенном на съедение кальмарам трупе Мелькиадеса. Заплатив ещё пять реалов, Хосе Аркадио Буэндиа торжественно возложил руку на глыбу, как свидетель, дающий показания в суде, кладёт её на Библию, и воскликнул:

— Это величайшее изобретение нашего времени!

* * *

Когда в XVI веке пират Фрэнсис Дрейк осадил Риоачу, прабабка Урсулы Игуаран была так напугана тревожным звоном колоколов и громом пушечных выстрелов, что не совладала со своими нервами и села на топившуюся плиту. При этом прабабка получила столь сильные ожоги, что навсегда сделалась непригодной для супружеской жизни. Она могла сидеть лишь одной половинкой и только на мягких подушках, да и с походкой у неё, очевидно, было неладно — в присутствии посторонних она с тех пор ходить не решалась. Одержимая мыслью, что от неё пахнет палёным, она отказалась от всякого общения с людьми. Ночи проводила во дворе до самой зари, не осмеливаясь пойти в комнату и лечь спать: ей всё снилось, что в окно влезают англичане со своими свирепыми собаками и подвергают её постыдной пытке раскалённым железом. Её муж, арагонский коммерсант, которому она родила двоих сыновей, извёл половину своего состояния на врачей и лекарства, стараясь хоть как-нибудь облегчить муки жены. В конце концов он продал свою лавку и увёз семью подальше от моря, в селение мирных индейцев, расположенное на одном из отрогов горного хребта, там он построил для жены спальню без окон, чтобы пираты её ночных кошмаров не могли к ней проникнуть.