Шеломянь - Олег Аксеничев

Игорь хотел продолжить разговор, во хмелю часто тянет на философию, но помешал шум в лагере Кобяка. Там кричали люди, много людей, и с каждым мгновением крик становился все громче и обреченнее. Воин может так кричать только перед смертью, да и то если страх выше стыда и гордости. А лукоморцы Кобяка были мужественным и гордым народом.

– Вот и поговорили, – с обидой сказал разом протрезвевший Игорь и вышел из юрты. У догорающего костра гридни седлали коней, а особо шустрые уже сидели в седлах. Игорю подвели арабского скакуна, ухоженного, лоснящегося, безумно красивого, но годного лишь для парадных выездов. С ранней осени до поздней весны жеребец стоял в конюшне, укутанный шерстяными платками, и непрерывно чихал, протестуя против непривычного ему холода. Князь взглянул в глаза коню, тот на удивление не отвернулся и даже вывернул губы в улыбке.

За спиной Игоря хан Кончак отдавал приказы своим воинам. Лагерь половцев, только что беспечно праздновавший, на глазах превращался из скоморошьей поляны в арену – ристалище для турнира.

– С тобой пойду, князь, – сказал Кончак, пробуя, легко ли выходит из ножен сабля. – Подберем твою дружину – и к Кобяку, разберемся, что произошло.

А произошло вот что.

Тысяцкий Лазарь смог собрать остатки дружины Мстислава. Поскольку князь Давыд приказал не открывать ворот Вышгорода, то люди беспорядочной массой скопились у земляного вала, представляя собой прекрасную мишень для половецких лучников. Спасение казалось нереальным и все же пришло. Половцы Кобяка упились настолько, что то ли не заметили верной добычи, то ли побрезговали ею.

Лазарь неистовствовал у ворот Вышгорода, призывал на Давыда кару Христа и Перуна, Саваофа и чьей-то матери, обещая любому, кто не откроет ворот, лично отвернуть мужскую гордость и протащить из правого уха в левое, а затем обратно.

У Вышгорода притихли даже птицы, опасаясь помешать монологу тысяцкого. Смелее птиц оказался высокий и очень худой араб, заговоривший на прекрасном русском языке в тот момент, когда Лазарь набирал в грудь воздух, чтобы вскоре выплеснуть его с очередной порцией проклятий.

– Не будет ли так любезен мудрейший, чтобы позволить говорить недостойному?

– Что? – поперхнулся воздухом и слюной тысяцкий.

– Не будет…

К счастью араба, Лазарь в это время снял кольчужные перчатки, а не то не миновать было бы в этот день еще одного смертоубийства. Но и обычный, ничем не утяжеленный кулак тысяцкого легко снес несчастного араба в вонючую жижу, которая текла по дну крепостного рва.

– Аллах акбар! – заорал обиженный араб. – Где благодарность? Я же помочь хотел!

– Гррр, – изволил произнести Лазарь.

В ближайшем окружении это восприняли как приказ, и вскоре мокрый и от этого еще более жалкий араб был извлечен из воды и дружеским тычком отправлен под ноги тысяцкого.

– Гррр, – повторил Лазарь.

– У вас есть трудности, – начал араб, не вставая с земли и опасливо косясь на заляпанные грязью мысы сапог тысяцкого. – Я могу помочь от них избавиться.

Тысяцкий наконец обрел способность говорить. Араб тут же выяснил, что господин военный давно был знаком с его матушкой, причем противоестественным образом. Далее оказалось, что в не менее интимных отношениях тысяцкий Лазарь находился со всеми сарацинами, их конями, собаками и, что особенно интересно, предметами обстановки.

Знавшие Лазаря люди заключили бы из этого, что предложение араба было встречено благосклонно.

Араб Лазаря не знал, поэтому заволновался еще сильнее.

– Что тебе, поганцу, надо? – этим вопросом Лазарь закончил воспоминания о своем бурном прошлом. Надо заметить, что в обращении «поганец» не было ничего оскорбительного, так на Руси привилось в то время латинское «паганус» – язычник.

– Цена небольшая, плевая, можно сказать, цена, – заторопился с ответом араб. – Такой мелочью даже стыдно утруждать такого видного и могучего, – тут последовал робкий взгляд на кулак тысяцкого, – господина. О цене потом, я сперва о деле…

И араб перешел к делу. Сначала тысяцкий недоверчиво хмыкал и недвусмысленно сжимал пятерню в кулак, затем оживился и отогнал любопытных. В словах араба сквозило безумие, и только от безнадеги им можно было поверить. Но припертым к крепостным воротам людям терять уже было нечего, и Лазарь решил рискнуть.

Тем более цена этому действительно плевок, не больше; некий кодекс, небольшая книга, привезенная в Киев еще после разгрома Хазарии Святославом и, наверное, уже сгнившая в княжеской библиотеке за прошедшие два столетия. Кусок пергамена, кожи, как известно, телячьей, явно не стоил самого маленького кусочка такой родной и действительно близкой кожи самого тысяцкого, что решение не потребовало больших усилий.

– Звать тебя как? – стараясь не пугать араба рыком и от этого приглушая голос, спросил Лазарь.

– Абдул, – быстро и униженно закивал головой араб. – Абдул Аль-Хазред, к услугам вашим.

Руки Аль-Хазреда нервно теребили вымазанный в глине край халата. Араб так и не встал с колен, голову он держал покорно склоненной, поэтому никто не видел, каким торжеством зажглись его глаза, когда тысяцкий пообещал отправить кого-нибудь в случае удачи в Киев на Ярославов двор покопаться в книгохранилище.

Если бы тысяцкий Лазарь видел эти глаза, то, возможно, задумался, не слишком ли высокую плату запросил арабский работорговец Абдул Аль-Хазред.

У Лазаря под началом было несколько десятков бойцов, деморализованных, частью безоружных и раненых. В лагере Кобяка на расстоянии полета стрелы веселились как минимум восемь сотен воинов, которым на помощь в короткое время могли прийти полтысячи половцев Кончака и столько же воинов Игоря, князя новгород-северского. Лазаря и его людей даже не стали бы засыпать стрелами или рубить; их просто потоптали бы конями.

Аль-Хазред предложил использовать для победы высшие силы. Практичный Лазарь с недоверием относился к богам, уж больно часто не выполнялись молитвы воинов, ждавших от битвы победы или хотя бы сохранения жизни. Но перед смертью даже неверующий на всякий случай помолится – вдруг поможет?

Араб попросил освободить ему место для ворожбы. По приказу Лазаря воины отошли от стен Вышгорода, так что у Аль-Хазреда в распоряжении оказалась часть выложенного досками пути к крепости размером со средний физкультурный зал.

Поведение Абдул Аль-Хазреда казалось тем, кто видел это, похожим на камлание половецких шаманов. Тощий араб прыгал по гремящим доскам, махал длинными жилистыми руками, больше всего напоминая при этом журавля во время брачного танца. Изредка из горла араба вырывались гортанные звуки, мало схожие со звуками человеческий речи.

– Йяа! Угф! Фтагн-нгах айи Итаква! Нафл Ктулху! Нафл! Нафл! Азатот! – надрывался араб, и от этих звуков в душе киевлян поднималось все темное, что накопилось за жизнь. Хотелось крови, хотелось убивать, убивать так, чтобы противник перед смертью испытал всю муку, которую только может выдержать человек.

Тысяцкий Лазарь все больше багровел лицом. Наконец, издав бессвязный крик, он выхватил боевой нож и полоснул себя по запястью. Брызнула кровь и тотчас пропала, словно стертая или… выпитая кем-то? Киевские дружинники ожесточенно полосовали себя, кто ножами и мечами, кто наконечниками копий и стрел. Те, у кого вообще не было оружия, пытались разодрать вены ногтями. И каждый раз показавшаяся кровь исчезала, словно испаряясь.

Обескровленные лица неясно белели на фоне розовеющего солнечными последними отблесками неба. Все больше людей падали под ноги тех, кто еще находил силы держаться. Аль-Хазред продолжал камлание, волчком вертясь на месте и выкрикивая бессмыслицу.

– Нигх! – взвизгнул напоследок араб и, сойдя с мощеной дороги, в очередной раз рухнул в грязь.

Наваждение кончилось. Тысяцкий Лазарь тупо уставился на нож в правой руке и багровый шрам на запястье левой. Со всех сторон неслись стоны.

– Измена, – захрипел Лазарь. – Убейте араба! Убейте его, он предал нас!

– Не торопись, тысяцкий, – сказал Абдул Аль-Хазред. В его голосе больше не было рабской угодливости. Араб говорил уверенно и даже – где это видано? – покровительственно. – Взгляни на лагерь лукоморцев.

Лазарь повернул голову.

На первый взгляд все осталось по-прежнему. Тот же пьяный гомон, те же звуки сопелей и гуделей, те же тени пляшущих, перекрывающие отсвет костров. Но лагерь Кобяка стало хуже видно; мешал густой туман, который, казалось, выползал прямо из земляного рва, в котором не так давно валялся Абдул Аль-Хазред.

– Ну? – грозно рыкнул тысяцкий. – Обманул, поганец! Что обещал-то? Где твое небесное воинство? Где?

– Оно не небесное, – прошипел араб, не отрывая взгляд от тумана.

Первые клочья тумана не спеша доползли до коней передовой сторожи Кобяка. Сама сторожа бодро тянула кумыс в густой траве неподалеку, резонно рассудив, что нет такого противника, который осмелится напасть на лагерь этой ночью.