Розыгрыш. Файл №220 - Крис Картер

То ли, что вернее, мучился жестоким похмельем.

— Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни.

Скалли затошнило. Она снова постаралась отвести глаза и отыскать хоть что-нибудь нейтральное, обыкновенное… но самым обыкновенным здесь был окаменевший, на редкость чопорный Молдер, а ей не хотелось буравить его перепуганным взглядом. Решит еще, будто ей нужна помощь. Успокаивать начнет.

Он стрельнула взглядом вправо, влево…

Да тут, похоже, вообще ни одного нормального.

Картинка проявлялась постепенно, и тривиальное собрание родных и близких у гроба усопшего превратилось теперь… Во что?

Не подобрать слов.

Шоу. Молдер сказал: шоу. Так и будем это расценивать.

Надо взять себя в руки, хватит озираться.

— Искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое…

Ах, не надо бы сегодня про внутренности, длительно содрогнувшись где-то в области желудка, с неприязнью подумал Молдер, против воли вспоминая фотографию раны.

Ему тоже приходилось несладко. С миссис Глэйсбрук он уже встречался, но остальных видел впервые.

— Возненавидел я сборище злонамеренных, и с нечестивыми не сяду…

Он коротко покосился на Скалли. Похоже, та уже приходила в себя. Во всяком случае, губы перестали дрожать.

Вероятно, она и понятия не имела, что с того момента, как она опознала миссис Глэйсбрук, у нее дрожали губы.

— Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут…

Да что же это они сегодня, как нарочно, все про потроха да про плоть пожрать, подумал Молдер, натужно пытаясь сглотнуть кислый ком в горле. Перед глазами опять маячил призрак жеваной раны в животе мистера Глэйсбрука.

Надо смотреть на птиц, поняла Скалли. Они тут, как везде. Летают. И на двух крыльях; не на одном, и не на трех, и не на пропеллере. Она подняла глаза к сияющей голубизне, которую в разных направлениях неторопливо чертили черные крестики. Раз… два, три… С детства не считала ворон; со школы, пожалуй.

Впрочем, это не вороны.

Впрочем, что за разница.

Молдер снова покоился на Скалли. Ее завороженные глаза были устремлены в бездонную пучину небес, яркие губы едва заметно шевелились. Какая набожная у меня напарница, с отчетливым удивлением подумал Молдер. Никогда прежде не замечал.

Наверное, подумал он, в вере действительно есть что-то такое. Что дает силы и устойчивость. Помогает отрешаться от преходящих тягот и уродств мира сего. Вон как лицо у нее просветлело и разгладилось.

Шестнадцать, семнадцать…

— Не предавай меня на произвол врагам моим; ибо восстали на меня свидетели лживые и дышат злобою…

Чтобы скоротать время, Молдер принялся вспоминать наказания, предусмотренные за лжесвидетельство.

— Но я верую, что увижу благость Господа на земле живых. Надейся на Господа, мужайся, и да укрепляется сердце твое, надейся на Господа.

Гроб шевельнулся.

Птицы уже иссякли, их оказалось всего лишь двадцать семь. Краем глаза Скалли уловила невероятное шевеление на лужайке — и сердце у нее оборвалось.

Желваки Молдера будто попытались выпрыгнуть из скул.

Пастор лихо захлопнул Библию немного испачканным в травяной зелени большим пальцем правой ноги и заговорил, ничего вокруг себя не замечая, уже почти неофициальным, всего лишь дружески проникновенным голосом:

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы почтить память и проводить в последний путь Джеральда Глэйсбрука, Человека-крокодила, любимого мужа, заботливого отца и надежного, верного и радушного друга, великого циркача.

Гроб встряхнулся и сделал попытку ползти.

Миссис Глэйсбрук медленно встала. Пришибленный пыльным мешком беременный гранд-красавец втянул голову в плечи и обеими руками обхватил свой одетый-обутый живот, плотнее прижимая его к себе — ни дать ни взять молодая мама, при первых признаках тревоги пытающаяся защитить младенца от всех возможных напастей.

Потом вспомнил и о себе — и одной рукой торопливо достал фляжку.

— Мы скорбим не только об окончании его земного пути, извилистого и тернистого, как у всякого гения. Мы скорбим о том, что безвременно угас его дар, доставлявший столько радости и восхищения нам, коллегам. Мы скорбим о том, что Джерри, снискавший себе мировую славу демонстрацией освобождений и побегов в самых невероятных ситуациях, из самых плотных уз и тенет, не сумел избежать своей участи в тот самый миг…

Гроб шумно и размашисто заходил ходуном, и не замечать этого стало уже невозможно. Кряжистый человек в форме шерифа бросился к нему и ухватился за ручку сбоку, пытаясь то ли оттащить гроб в сторону, то ли утихомирить и призвать к порядку…

Гроб игриво вырвался.

— Да помогите же мне! — гаркнул шериф, и лишь тогда стало ясно, что происходит действительно нечто неожиданное. Неожиданное не только для пришлых агентов, но и для всех, кто собрался здесь отдать мистеру Глэйсбруку дань последнего уважения. Стоило лишь посмотреть на их лица. Стоило посмотреть, как некая старушка во втором ряду, аккуратная и вполне человекообразная, лишь закругленная какая-то и с неразборчивым лицом, опасливо поджимает маленькие ножки, чтоб они не касались земли…

К шерифу бросились на помощь. Трое мужчин отволокли гроб на пару ярдов в сторону, и тогда стало ясно, что обитель последнего успокоения безвременно усопшего Человека-крокодила прыгает и веселится не сама по себе.

Из-под земли будто лез сам Сатана.

Скалли, сохраняя невозмутимую неподвижность, тихонько пискнула горлом.

Травяной покров выгнулся наружу горбом, нарывом — а потом нарыв лопнул, комья земли полетели в стороны, и на свет Божий показалась вымазанная в земле, отчаянно пытающаяся за что-то зацепиться — или кого-то ухватить? — рука.

Все ахнули как один человек. Кто-то вскочил, кто-то уронил стул, кто-то упал со стула. Только Молдер и Скалли сидели, словно изваяния. Оба боялись показаться смешными — и в головах у них совершенно одинаково билось нелепое: а может, здесь так и надо?

Когда стало понятно, что так не надо, было уже поздно. Вскакивать поздно, ахать поздно; помогать шерифу — тоже поздно. Приходилось и дальше изображать статуи. Только Скалли приоткрыла рот, а Молдер страдальчески изогнул брови.

Потому что из земли, чуть задыхаясь, вылез смешной, козлобородый и длинноволосый человек в замызганной футболке и потрепанных, пятнистых от грязи джинсах, с молотком в одной руке и здоровенным, толщиной в палец, гвоздем в другой. Он расставил ноги пошире, встал в картинную позу и заорал: