Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

Только поглядите:

Темно-красным крепом задрапированы стены. Лиловой парчою накрыт и обтянут стол. Фиолетовая вывеска красуется наверху. Нежно-бирюзовые шторы ниспадают со всех сторон. Блюститель порядка справедлив и честен. На камне рукою Государя высечены заповеди в четырех строках. Здесь следуют стезею честности и благоговения. Рядом с «оленьими рогами»[1717] вздымаются два стяга с иероглифом «Указ». В серьезных позах застыли военные и полицейские, величавая торжественность в рядах помощников начальника царит. Могучие палицы держат воины внизу, у ступеней. Тут суд вершится, решается судьба. Из Поднебесной всего один военачальник правит, но зал напоминает чертоги божества.

Не будь случайности, не будет и рассказа. Пусть пройдет тьма лет и веков, а кому суждено, те друг друга найдут, как и суженым рано или поздно настанет время слияния в брачном союзе.

У Чуньмэй еще в восьмой луне прошедшего года родился сын. Маленькому барину уже исполнилось полгода.[1718] Личико у него казалось изваянным из нефрита, а губы так алели, словно их покрыли киноварью. Довольный начальник гарнизона берег сына, как редкую жемчужину, как бесценное сокровище. Немного погодя у него скончалась Старшая жена, и ее место заняла Чуньмэй. Она жила теперь в главных самых обширных покоях дальней половины дома. Для младенца были куплены две кормилицы. Одну звали Юйтан — Яшмовая Палата, другую — Цзиньгуй — Золотой Сундучок. Молоденькие служаночки ухаживали за новой хозяйкой дома. Одну звали Цуйхуа — Хвойная, другую — Ланьхуа — Орхидея. Неотлучно всюду сопровождали Чуньмэй ее любимые певицы-музыкантши. Одну звали Хайтан — Яблонька, другую — Юэгуй — Лунная Корица.[1719] Им было лет по шестнадцати. Второй жене, урожденной Сунь, прислуживала только одна горничная Хэхуа, что значит Лилия, но не о том пойдет речь.

Сын Чуньмэй всегда с удовольствием шел на руки к Чжан Шэну, который уносил его из дому и играл с ним. Когда начальник слушал дело, Чжан Шэн обыкновенно стоял где-нибудь поодаль и наблюдал.

В тот день Чжоу Сю занял свое место и объявил об открытии присутствия. В залу ввели задержанных. Первым Чжоу вызвал Чэнь Цзинцзи и певицу Чжэн Цзиньбао. Начальник прочитал докладную и обернулся к Цзинцзи. У того все лицо было в синяках и рубцах.

— Ты же монах, а заводишь певиц, пируешь в кабаках, нарушаешь покой во вверенной мне местности! Как ты посмел преступить монашеский устав?! Как ты ведешь себя!

Чжоу позвал подручных и велел им наказать Цзинцзи двадцатью палочными ударами. Цзинцзи лишали ставленой грамоты монаха и обращали в мирянина. Певицу Цзиньбао приговаривали к пытке тисками и отправляли в казенное заведение, где она должна была служить чиновным особам.

Подручные подошли к Цзинцзи, грубо выпихнули его из залы и стали раздевать. Потом над связанным Цзинцзи взметнулись палки и под команду посыпались удары. И что удивительно! Чжан Шэн в это время с младенцем на руках наблюдал всю картину с террасы присутствия. Когда избиение началось, малыш потянулся ручонками к Цзинцзи. Из опасения, что их заметит начальник, Чжан Шэн поспешил унести ребенка, но тот громко расплакался. Он никак не мог успокоиться и тогда, когда Чжан Шэн протянул его Чуньмэй.[1720]

— Почему он плачет? — спросила она.

— Его превосходительство приговор вынесли, — пояснил Чжан. — Даоса Чэня из обители преподобного Яня избивали, а он потянулся, к нему на руки запросился. Я его унес, а он и давай плакать.

Услыхав фамилию Чэнь, Чуньмэй легкими шажками, приподняв шелковую юбку, удалилась за ширму и, высунувшись из-за нее, стала всматриваться в сторону залы, желая узнать, кого бьют. По голосу и виду наказуемый походил на зятя Чэня. «Но как он мог стать монахом?», — недоумевала она и позвала Чжана.

— Как, ты говоришь, зовут приговоренного? — спросила она

— Он показал, что ему двадцать четыре года, — отвечал Чжан. — В миру звался Чэнь Цзинцзи.

— «Да, это он», — подумала Чуньмэй и велела Чжан Шэну пригласить мужа.

Тем временем заседание закончилось. Певице зажимали пальцы, а на Цзинцзи обрушился десятый удар, когда Чжоу Сю позвала жена.

— Довольно, обождите! — наказал он палачам и направился к Чуньмэй.

— Ты распорядился бить даоса? — спросила она. — А ведь он мой двоюродный брат. Прости его, прошу тебя!

— Что же ты мне раньше не сказала! — воскликнул Чжоу. — Ему уже досталось с десяток ударов. Как же быть?!

— Оставьте их в покое и отпустите! — выйдя к палачам, приказал начальник. — Певицу отправьте в заведение. Он подошел к Чжан Шэну. — Ступай позови того даоса, — наказал он потихоньку. — Пусть не уходит. Его моя жена хочет видеть.

Чуньмэй и сама только что послала Чжан Шэна за Цзинцзи, веля привести его в заднюю залу. Но тут она задумалась, ничего не сказала, а про себя подумала: «От нарыва пока избавишься, не будет покоя ни душе, ни телу».

— Нет, пусть идет, я его потом как-нибудь позову, — сказала она Чжан Шэну. — А ставленую грамоту при нем оставь.

После десятка палочных ударов Цзинцзи отпустили, и он поторопился в обитель. Между тем настоятелю Жэню уже успели рассказать про Цзинцзи.

— А ваш послушник Чэнь Цзунмэй, слыхали, в какую историю попал? — говорили настоятелю. — В кабачке певицу Чжэн Цзиньбао откупил. Спрута Лю на грех навел. Тот его чуть до смерти не избил. Их с певицей связанных к начальнику гарнизона отвели. За такие его похождения и вас на допрос собираются вызывать. Ставленую грамоту отбирают.

Сильно удрученный таким известием, настоятель Жэнь немало перетрусил, а был он уже в годах да к тому же тучный. Бросился Жэнь что было сил наверх, открыл сундуки, а там пусто. Помутилось у него в голове. Так он и грохнулся на пол. Подбежали послушники, подняли наставника, пригласили врача. Тот прописал лекарства, но Жэнь, так и не приходя в себя, к полуночи, увы, испустил дух. Было ему шестьдесят три года.

На другой день после кончины настоятеля вернулся в обитель Чэнь Цзинцзи.

— И ты решаешься идти в обитель?! — удивились при встрече с ним соседи. — Да ведь из-за тебя именно этой ночью в третью стражу и преставился настоятель.

После услышанного Цзинцзи бросился прочь от обители, точно бездомный пес, будто улизнувшая из сетей рыба, и воротился в уездный город Цинхэ.

Да,

И чжэнскому министру не постичь «оленьи устремленья»,И Чжуан Чжоу не познать все бабочкины превращенья.[1721]

Тут наш рассказ раздваивается. Расскажем пока о Чуньмэй. Увидев Цзинцзи, она захотела с ним повидаться, но потом передумала и велела Чжан Шэну его отпустить, а сама пошла в спальню, сняла головные украшения и расшитые одежды и легла в постель. Сжимая руки на груди, она тяжело стонала, отчего всполошился весь дом — от мала до велика.

— Что с вами, матушка? — спрашивала Сунь Вторая. — Вы ведь были в добром здравии.

— Оставьте меня в покое, прошу вас, — проговорила Чуньмэй.

После окончания заседания к ней пошел воевода. Он застал ее в постели. Она тяжело вздыхала.

— Что с тобой? — беря ее за руку, спрашивал муж.

Чуньмэй молчала.

— Может, тебя кто обидел?

Она не проронила ни слова.

— Или тебе неприятно, что я приказал бить твоего брата, а?

Она по-прежнему молчала.

Расстроенный воевода вышел из спальни и обрушился на Чжан Шэна с Ли Анем.

— Вы ведь знали, что он двоюродный брат матушки Старшей, — выговаривал Чжоу Сю. — Почему же мне не сказали, а? Вот наказал его, а теперь матушка сама не своя. Я ж распорядился его не откупать. С ним матушка хотела повидаться, а вы? Зачем его отпустили? Ждете, чтобы я вас вразумил, да?

— Я докладывал матушке, — оправдывался Чжан Шэн. — Матушка велела отпустить, я и отпустил.

Он пошел к Чуньмэй и со слезами на глазах обратился:

— Матушка, прошу вас, замолвите за нас слово его превосходительству, а то нас наказать собираются.

Чуньмэй открыла засверкавшие, как звезды, глаза и, подняв очаровательные брови, позвала мужа.

— Я просто себя плохо чувствую, — заявила она. — И они тут вовсе не при чем. А брат у меня непутевый. Даосом заделался. Пусть поскитается. Я еще успею его повидать. Он мне потом покается.

Чжоу оставил Чжана и Ли в покое. Но Чуньмэй продолжала охать и стонать. Тогда Чжоу велел Чжану пригласить врача, чтобы тот проверил пульс.

— Ваша супруга страдает от шести желаний и семи страстей,[1722] — заключил врач. — Кто-то нарушил ее душевный покой.

Он прописал лекарство, но Чуньмэй не пожелала его принимать. Служанки к ней подходить не решались и попросили хозяина. Чуньмэй пропустила глоток и отставила лекарство. Чжоу вышел из спальни.

— Матушка, примите! — просила ее Юэгуй.

Чуньмэй взяла лекарство и выплеснула его прямо в лицо служанке.

— Ах ты, рабское твое отродье! — заругалась Чуньмэй. — Что ты мне горечь-то подсовываешь! Чем ты меня напоить собираешься, а?