Жизнь волшебника - Александр Гордеев

на такое. Только как же должна досадить жизнь,

чтобы оказаться способным на такую волю?! В коллекции самоубийств (если б такая

существовала) это самоубийство было бы, наверное, первым. Именно оно-то и считалось бы

истинным из-за отсутствия краткого момента преодоления, после которого последствия уже

необратимы. Так что, его-то вчерашнее представление ещё не от серьёзных проблем. Всё это

игрушки, слабость, сопли, пижонство и даже своеобразное самолюбование.

«А вот если бы меня сегодня и вправду не стало… – всплыло в чумной голове, стиснутой

руками. – Ведь мне всего-то… Погоди, погоди, сколько же мне сейчас?» Почему-то он всегда

забывает, сколько ему лет – просто не следит за этим постоянно. Надо просто посчитать. Подобрав

с пола красный, затупленный и обгрызенный ребятишками, карандаш Роман чертит прямо на полу.

«Так, значит, нынче тысяча девятьсот …ый год, а я родился в …ом. Вычтем столбиком. И это

получается – 39. Как 39?!» По коже идёт холод – уже 39?! Так быстро?! Но где же это время?! Когда

успели эти годы пролететь? Почему он их не заметил?! Через какое-то мгновение доходит: просто

вместо цифры «2» он ошибочно написал «3». Понятно, что сегодня у него туго и с арифметикой.

Это надо ж до такой степени доверять цифрам, чтобы и в самом деле поверить, что целый десяток

лет пролетел незамеченным!

Жирно исправив ошибку, Роман удивляется искренности пережитого испуга потери. Да не он ли

несколько часов назад едва не вздёрнулся по своей воле, чем ещё и сегодня не особенно

напуган!? Выходит, вздёрнувшись, он был бы не прав, если так жалеет своё время.

514

С похмелья мутит весь день. Из рук валится всё. Осматривая оборудование подстанции, Роман,

словно со стороны наблюдая за собой, замечает, что сегодня он, ничего не страшась, лезет голыми

руками туда, куда допускается лишь в резиновых перчатках. Зачем здесь перчатки? Тут же,

оказывается, не бьёт и не убивает. «Вот, пожалуйста, беру голой рукой и хоть бы что».

Всё понятно – у него сегодня, как когда-то у покойного Васьки Селиванова, бывшего электрика

из Сетей, снижен инстинкт самосохранения. Загрублен, как сказал однажды, понижая чуткость

тонкого прибора, другой спец – Юра Соболинский. А это, конечно же, чревато. Пример Селиванова

показал, что люди с пониженным инстинктом жизни долго на этом свете не гостят.

Уже под вечер Роман идёт в гараж к так и не доделанному Насмешнику, стоящему в углу.

Выкатывает из гаража мотоцикл, освобождая пространство, роняет старика и катит, так что у того

мелькают то лицо, то затылок. Устанавливает фигуру около штакетника, но так, чтобы

проезжающие не могли видеть лица. Лишь эта работа с топором и стамесками, выстраивающая

ход мысли и создающая особую творческую атмосферу, постепенно приводит его к нормальному

мировосприятию. На улице сегодня холодно, а замёрзшими руками не наработаешь. Роман

собирает щепки и разжигает небольшой костерок, над которым можно греть ладони. Работа с

фигурой как обычно вызывает волнение. Волнует уже и сам этот большой сосновый столб, и идея,

которую он уже столько времени пытается воплотить. Идея же проясняется всё отчётливей.

Кажется, она идёт не из его сознания, а из мира, в котором он живёт. А живёт он в мире, где

абсурдно всё, включая и его маленькую личную жизнь. Как же ещё противостоять этой кривой

махине мира, если не усмешкой и иронией? Как не нуждаться здесь в таком едком и изворотливом

собеседнике? Рядом с ним хорошо – ядовитая насмешка, которую излучает старик, словно

растворяет муть абсурда, и ты чувствуешь себя истинно и прозрачно.

Спасибо Насмешнику уже за то, что он спокойно выслушивает всё. А выговорить, вывалить из

себя нужно немало. Сегодня Роман выкладывает своему деревянному собеседнику доводы,

перевесившие в его противостоянии с Ниной: конечно же, дети должны находиться с матерью,

конечно же, они должны расти вместе, зная, что такое брат, что такое сестра. Конечно, она в этом

права, и ему ничего не остаётся, как смириться с этим, принять всё и успокоиться… Ведь жить, в

принципе-то, можно и так.

А ведь Насмешник, в общем-то, готов. Осознание факта приходит даже как-то неожиданно.

Столько ждал этого момента, а он пришёл незаметно и вроде как сам по себе. Держа в руке остро

отточенный нож, Роман вдруг обнаруживает, что поправлять больше нечего. Неужели всё? Он

садится и смотрит на свою работу. Хотя бы здесь желаемое достигнуто так, как хотелось.

Откуда-то из степи прибегает Мангыр с мокрым высунутым языком, пролазит в дыру между косо

закрытыми большими воротами и, виляя хвостом, подходит к хозяину. Ну, вот и первый зритель

есть.

– Ну-ка, иди сюда, иди! – подзывает его Роман, а когда пёс подходит, треплет его за ушами и

указывает на Насмешника. – Ну что, как он тебе?

Мангыр смотрит на фигуру, перестаёт влажно дышать и вдруг несколько раз отрывисто

облаивает её.

– Ого-го! – восторженно смеётся Роман. – У тебя что же, снова рыльце в пушку? Тоже

зацепило? Напакостил где-то, да? Не иначе где-то что-то спёр. Насмешник-то, видно, всё-таки

работает. Даже на тебя действует.

А ведь жизнь, оставшуюся только для себя, можно пересмотреть теперь принципиально. Будь с

ним сын, и он решал бы её, исходя из этого положения. А если выходит так, как сложилось, то он

сейчас и вовсе вольная птица – пролетарий. Как не усмехнуться тут ещё одному своему детскому

заблуждению? В газетах над заголовком всегда пишут «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» И

в детстве он никак не мог понять – кто же они, эти пролетарии? Ему казалось, что пролетарии – это

какие-то странные существа, которые всё время куда-то пролетают. И тогда эти непонятные

существа виделись какими-то фантастическими птицами, которые почему-то никак не могут

собраться в одну стаю. Их бесконечно, в каждой газете призывают объединиться, а они без конца

всё куда-то пролетают и пролетают. «Вот теперь-то я и пролетел, – невольно усмехается он, – пора

к стае прибиваться. Куда же слетаются нынче такие пролетарии, как я?»

Как бы там ни было, а ведь это – свобода. Горькая, пустая, но свобода. Теперь можно просто

уволиться с работы и уехать. Что его держит здесь? Могила родителей? Так она больше в душе,

чем на кладбище. Знакомые люди? А много ли их здесь? Самые дорогие из них – это Матвей с

Катериной. Тоня? У той уже давно своя жизнь. Да ведь в той же Москве можно обрести знакомых

не меньше. Только зачем ему Москва? Хорошо Лизе писать письмо. Хорошо, что она там есть. Это

поэзия. Но