Страж фараона - Михаил Ахманов

Помощники вернулись к делу. Стоя среди привычного грохота, шелеста полировочных камней и звона вгрызавшихся в базальт рубил, Семен бросил взгляд на полку, где затаилась головка Меруити. Она была готова, однако кому он рискнул бы ее показать? Признание в любви – не для чужих глаз... Даже не для глаз Меруити – ибо если работа закончена, то нет и поводов для новых встреч.

* * *

Все-таки он показал ее – брату, в самом начале месяца эпифи, когда от зноя пересыхает земля, а Нил сужается и мелеет.

Прекрасный женский облик, запечатленный в гладком темном камне... Она была такой, какой явилась ему впервые звездной ночью, в трепетном свете факелов, – царица ветров и тьмы, загадочная, непостижимая, манящая...

Сенмут долго смотрел на каменную женскую головку, потом сказал:

– Память твоя осталась в полях Иалу, однако не обижайся на богов: взамен ты получил чудесный дар. Дар мастерства и дерзости... ты смеешь изображать не человека, а то, что чувствуешь к нему...

Ведь так?

– Так, – согласился Семен.

– Любовь к царице – дерзость, – тихо промолвил брат. – Ты можешь лишиться головы, и потому никто не должен видеть твоего творения. Лучше разбей его.

– Я не могу.

Они переглянулись, и Сенмут шепнул:

– Понимаю... Я бы тоже не смог. – Затем, после недолгой паузы, поинтересовался: – Ты будешь изображать ее снова и снова?

– Буду. – Семен окутал головку Меруити полотняным покрывалом, но тут же сбросил ткань и снова всмотрелся в милые черты. – Ты говоришь, брат, что это дерзость... Согласен, дерзость – если ваятель одинок и нет ни женщины, владеющей его душой, ни девушки, приятной его взору. Но в ином случае и суждение будет иным, не так ли? Если ваятель любит другую и счастлив своей любовью, то это изображение не дерзость, а дань восхищения и жертва – такая, какую смертный приносит богине... Ты понимаешь меня?

На лбу Сенмута прорезалась морщинка.

– Нет. Я чувствую, что в сказанном тобой есть тайный смысл, но не могу его постичь.

– Ты тоже ваятель, брат мой, прекрасный ваятель, и сердцем твоим владеет Аснат. Я сделал много рисунков, запечатлел царицу на папирусе, но этот камень – как и другие камни – могли быть обработаны твоей рукой. Теперь понимаешь? – Он положил ладонь на гладкую холодную поверхность. – Я хочу... я прошу, чтоб здесь стояло твое имя. Сенмут, сын Рамоса, правитель дома царицы, наставник ее дочерей...

Брат неожиданно рассмеялся:

– Хорошая шутка, клянусь Хнумом, покровителем каменотесов! Такого в Обеих Землях не случалось – чтоб статуи изготовлял один, а имя писал другой! Не знаю, что сказать и как назвать подобное деяние! Но если ты хочешь...

– Не только я – так пожелали боги. Не удивляйся, что мне ведома их воля, – ты ведь помнишь, откуда я пришел. – Глядя в побледневшее лицо брата, Семен медленно произнес: – Я послан с полей Иалу в помощь тебе и великой царице, чтоб все свершилось так, как должно свершиться, чтоб возвеличились имена одних, другие же остались в безвестности... Как видишь, я не ошибся – твое возвышение началось. Что же касается меня... я, брат, всего лишь скромный страж реальности, которого прислали боги.

В словах его не было лжи – ведь богом являлась история, а он лишь подчинялся ее железной воле. Изображение царицы с именем Сенмута, ваятеля, – столь же реальный факт, как храм в Дейр-эль-Бахри, построенный зодчим Сенмутом, и если ни первое, ни второе еще не существует, то обязательно будет существовать. И совсем не важно, если одни имена возвеличатся, тогда как другие скроет мгла веков...

Сенмут сделал жест покорности.

– Кто я такой, чтобы противиться богам? Разве они не вернули мне брата? И разве старший брат не знает, что лучше для меня? – Вытянув руку, он прикоснулся к каменной щеке царицы. – Да будет так, как ты сказал! Дань восхищения, жертва и знак благодарности богине от недостойного Сенмута, сына Рамоса... Она ведь возвысила меня!

– Ты ловишь мои мысли на лету, – молвил Семен, окутав Меруити покрывалом.

Глава 8

ТЕНЬ СОФРЫ

Что еще сказать о друге моем, Сошедшем с Лестницы Времен? Воистину, он не любил крови и проливал ее лишь тогда, когда бессильно было слово. Как непохож он в этом на нашего нынешнего владыку! На того, чьи кони топчут поля Хару и Джахи и устилают их трупами до самых Перевернутых Вод! Но я не хочу говорить о нем; вместо меня скажут камни разоренных городов и плиты с горделивыми надписями, где перечислены тысячи мертвых и взятых в неволю. Друг же мой был милосерд, и если виделись ему пути к прошению, он вступал на них без колебаний и прощал. Даже предавших его.

Пуэмра исчез.

Он не появлялся ни в мастерской, ни в храме, ни в Доме Жизни, ни в иных местах, какие должен посещать писец и ученик ваятеля; он не шатался по базару и не сидел в книгохранилище над свитками, он не бродил у пристани, разглядывая камни, что привозили по Реке с севера и юга, и он не ночевал в своей постели. Решив, что парень захворал, Семен отправился к нему с Сахурой, подмастерьем, но при виде их мать Пуэмры и Аснат, его сестра, расплакались. Они не ведали, где пропадает их сын и брат, и потому их терзали жуткие догадки: либо он утонул в реке, либо растерзан в пустыне львами. То и другое казалось глупостью Сахуре, считавшему, что парень загулял с арфистками, но в это уж не верилось Семену – арфистки с бедными писцами не гуляли.

Однако ученик пропал.

Случилось это через неделю после визита Софры, и не успел Семен задуматься, где отыскать пропажу и кто посодействует в розысках, как поступь времени ускорилась, пустив события галопом.

Двенадцатый день эпифи выдался на редкость жарким, и он, покинув мастерскую, бродил у храмового бассейна, под стенами святилища. От раскаленных камней веяло жаром, за пилонами с западной стороны высился аккуратный прямоугольник храма Хонсу, а главное строение, Дом Амона, тянулось метров на шестьсот – лес колонн, рассеченный утесами башен и лестниц, будто выросший из опаленной земли. Созерцание этого чуда приводило Семена в восторг; у этих стен он слышал дыхание вечности и чувствовал, как бьется пульс Вселенной.

Однако сегодня мерный ритм вселенской мелодии давал сбои. Может быть, потому, что Мирозданием правила не воля богов, а человеческая мысль, заставляя его откликаться на все тревоги и сомнения? Но вряд ли в этой идее крылась истина; тревог и сомнений было столько, что мир, подчинившись им, пришел бы неизбежно к хаосу.

Пуэмра – одна из забот, Меруити – другая, Рихмер – третья... Что их объединяет, – размышлял Семен, – и где таится ключ ко всем проблемам? Пожалуй, во власти, в сильной власти; она принуждает и карает, она берет свое, но кое-что дает взамен – хотя бы иллюзию справедливости и безопасности. Сильная власть, в его представлении, нуждалась в поддержке масс, в объединяющей нацию идее и руководстве, способном эту идею озвучить и склонить народ к ее осуществлению – желательно, без лишней крови. Универсальной идеей всех народов и эпох являлось благосостояние, и в этом смысле мир, в который он попал, был уникален. Эта страна на берегах реки, не знавшая ни бурь, ни холодов, кормила миллионы – и кормила сытно, даруя в изобилии зерно и скот, плоды и птицу, рыбу и вино. Все остальное, в чем ощущался недостаток, – дерево, медь и другие металлы – не составляло труда раздобыть на севере и юге, действуя так или иначе, и выбор этих действий входил в прерогативы власти. Или война, или торговля, захват или обмен – здесь не было иных путей.

Власть в Та-Кем – да и в любой другой стране – подкреплялась традиционным способом, то есть устрашением внешних врагов, искоренением внутренних и пропагандой, которая, в самой эффективной форме, была учением религиозным и опиралась на волю богов или непререкаемый авторитет вождей. Все это вместе считалось политикой, и, осуществляя ее, вожди давили на два рычага, явный и тайный. Явный был связан с судами и тюрьмами, штатными идеологами, СМИ и, наконец, с армией; тайный – с особой структурой, дублировавшей втихомолку функции официальной власти. Сей институт действовал всюду, в любые эпохи, хоть назывался по-разному – секретной полицией, ФБР, ЧеКа или сообществом сикофантов; при всем многообразии имен смысл его был одинаков: бдить и карать.

Конечно, и Та-Кем нуждался в подобной структуре, в законспирированном рычаге, связанном с множеством чутких ушей, покорных рук и острых глаз. Семен, не будучи идеалистом, признавал, что толку от тайных агентов не меньше, чем от жрецов искусства, а может, и больше: последние лишь прославляют державу, тогда как первые ее скрепляют. Таких агентов полагалось завести и здесь, если б они уже не водились в изобилии – вполне квалифицированный персонал при Рихмере, Ухе Амона. Вторая власть, клан соглядатаев, секретная опора Софры... Мощная опора, если судить по тому, как их боялся Инени!