Год крысы. Путница - Ольга Громыко

— Что ж, драться сподручней будет, — утешил себя Мих, сжимая и разжимая огромный кулачище. Вокруг засмеялись: такими без браслета приложить — перед глазами гербы закружатся.

Переметив работников (кольца избежал только молец, хотя он как раз набивался в «отличники», требуя «очистительных мук для грешной плоти»), начальство подобрело и отпустило их до утра погулять по городу. Не по доброте душевной, а, как понял Цыка из случайно подслушанного обрывка ругани, из-за чьего-то головотяпства, не обеспечившего новичков ни едой, ни ночлегом.

— А кто к рассвету не вернется — кольцо снимем, — пообещал пожилой тсец, грозно выкатив глаза, но все равно никого не напугав. Молодежь так и вовсе расхихикалась.

— Не расклепывая, — пояснил поигрывающий молотом кузнец, разом придав угрозе вес.

Присмиревшие мужики разошлись. У Миха с Цыкой было по горсти меди, и они решили отметить последний вольный день пирушкой, предусмотрительно отделив по нескольку монет и запрятав в лапти.

— Куда пойдем? В «Жареную белку»? — Батраки неплохо знали Макополь, часто ездили сюда с Сурком на рынок.

— Давай лучше в «Кота и кринку», там по вечерам девки пляшут. Гля! — Мих вздрогнул и толкнул Цыку в бок.

— И чего? — не понял батрак, подняв глаза на городскую стену, но ничего интересного там не заметив.

— Стены-то залатаны. И башенки новые насажены.

— Э… Ну да, — подтвердил Цыка.

Городские укрепления отстроили на совесть: тут тебе и высокие зубцы, за которыми можно спрятаться от вражеских стрел, и площадки для баллист или котлов со смолой — пока пустые. Кое-где еще стояли леса, но с виду надобности в них не было. Раньше батраки не обращали на это внимания — ну чинят и чинят, только глядеть надо, чтоб камень или шмат замазки на голову не упал, — а стройка, оказывается, шла полным ходом.

— А зачем тогда народ из весок выдернули, раз все уже готово?

— Повезут же куда-то. — Цыка попытался почесать под браслетом, но палец туда едва пролезал, пришлось подвигать самим кольцом. — Может, в столицу. Если Макополь к этому времени обновили, то ее тем более должны были. Ох, не нравится мне это…

— Вы чего там шепчетесь? — вмешался Колай. — Мне тоже интересно!

Цыка с Михом тоскливо покосились на увязавшегося за ними весчанина.

— Да так — городом любуемся.

Говорить с Колаем о чем-то серьезнее погоды батракам не хотелось. Опять начнет ныть, жаловаться на судьбу и предвещать всякие беды, а по делу — никакого толку. Ему бы к мольцу в служки, вот парочка бы вышла! И прогнать неловко, свой все-таки, и любой чужой в компании получше будет.

Одна надежда, что удастся споить и засунуть поглубже под стол.

Разговоры у костра постепенно умолкли. Рыска под осипла, да и слушать ее звонкий голосок устали, хотелось чего-нибудь поспокойнее. Кое-кто уже вытянулся на лежаке, но пока не спал, задумчиво глядел на ровное, уютное пламя.

Сытый и подобревший вожак благодушно окликнул Алька:

— Эй, саврянин, может, сыграешь? Или тебя вначале напоить надо?

— У меня гитары нет, — проворчал тот, еще глубже пряча руки под мышки.

— У нас есть! — Лесоруб с готовностью задрал мешковину на одном из возов и вытащил старенькую, облезшую и захватанную до мышиного цвета гитару.

Альк брезгливо принял ее за гриф. Положил на колени, тренькнул по струнам. Удивленно хмыкнул: звук оказался негромким, глуховатым, но чистым и приятным. Похожим на его голос, подумала Рыска.

Заинтересованный саврянин взялся за гитару всерьез, испытывая ее сложными аккордами и переборами, настраивая струны и одновременно разминая пальцы. Потом утвердительно кивнул — не слушателям, а гитаре — и запел:

Закатное солнце зовет за край окоема,

Прельщая росписью яркой на облачных грядах:

Послушай, парень, зачем тебе жить по-простому,

Когда в этом мире полно ненайденных кладов?

Когда в этом мире полно нехоженых тропок

И девушек длинноволосых, с лукавым взглядом?

Ты мог бы правителем стать и героем — мог бы,

Чего ж ты цепляешься за этот домик с садом?

Прочь, робость и жалость, взят посох, набита сума —

Всем нам эта жажда дороги хоть раз да знакома.

Но солнце садится быстро; приходят холод и тьма.

И те, кто уйти не успел, остаются дома.

— А хорошо, — с таким же приятным изумлением, как у Алька при первых звуках гитары, заметил вожак. В голосе отчетливо сквозило: «Жаль, что саврянин, а то бы больше похвалили». — Давай еще че-нить!

Остальные лесорубы одобрительно загомонили. Рыска отвернулась, чтобы саврянин не увидел, как она сдавленно хихикает: лицо у Алька стало как у благородной дамы, которой домогаются десять простолюдинов, — и снизойти до них честь не позволяет, и деваться некуда, и, чего греха таить, лестно.

— Может, ты «Козу и медведя» знаешь? — с надеждой спросил возница.

Саврянин промолчал, но из-под его пальцев потекла бойкая незатейливая мелодия. Пели хором, прихлопывая и притопывая, даже у Рыски заново голос прорезался. Потом кто-то заказал «жалостливую, для души», потом, чтобы развеяться, завели частушки — сначала похабные, потом очень похабные, но все равно жутко смешные. Девушке даже на лучинку показалось, что она снова на хуторе, засиделась допоздна с батраками.

Наконец вожак спохватился, глянул на звезды и велел всем ложиться, напоследок щедро позволив сказочникам:

— Можете запасные покрывала взять, на возу лежат. И это… кулеш доешьте. Мы утром свежего сварим.

— Спасибо, дяденька! — Рыска была сыта, но мучилась угрызениями совести: Альк, как и говорил, есть из ее миски не стал, да и лесорубы тогда смотрели косо. Может, сейчас согласится? Девушка сняла котел с перекладины и поставила у ног Алька. Кулеша осталось немного, больше на стенках, чем на дне, но одному человеку должно хватить.

Саврянин отложил гитару, потянулся и с брезгливой гримасой, будто оказывая одолжение, взял протянутую Рыской ложку. Лесорубы один за другим засыпали, и над поляной зазвучал новый, куда менее мелодичный хор. Жар тоже подремывал сидя, но мужественно дожидался подружку.

Девушка выбрала и подбросила в костер несколько сучьев потолще, чтоб надолго хватило. Присыпала сверху мелкими, сразу занявшимися и ярко осветившими лица веточками. — Альк, а откуда ты так хорошо знаешь наши песни?

— Какие это — ваши? — Саврянин отколупнул кусок уже остывшего и загустевшего варева.