Роса и свиток - Лариса Петровичева

На похороны государя Шани не пошел. Он прекрасно понимал, что стоит только ему там появиться, как начнутся некрасивые сцены дележа короны между наследниками. Луш так желал ее получить — пусть и носит, не жалко. И принц из него был никудышный и неблагодарный, и государь получится ненамного лучше — не будет в стране ни порядка, ни спокойствия. Так и поделом ей. Сидя на плоском камне, прогретом теплым весенним солнцем, Шани смотрел, как черная змея траурного кортежа втекает в высокие ворота кладбища и, извиваясь по холмам, поднимается вверх, к государевой гробнице.

— Спите спокойно, ваше величество, — сказал Шани и основательно приложился к фляжке, выданной Ковашем несколько часов назад. Во фляжке плескалось крепкое, но очень хорошее вино; заплечных дел мастер с практической сметкой решил, что декану инквизиции лучше пребывать в запое, сколь угодно длительном, чем в сумасшествии, которое уж точно ничем не вылечить. Шани подумал, признал его правоту и согласился.

Кортеж остановился у ворот склепа — словно змея свернулась в тугие кольца. Шани увидел, как открываются двери, и Луш спускается с лошади, чтобы по обычаю подставить сыновнее плечо под гроб отца. За спиной Шани была свежая могила; ее плита была украшена скромной надписью «Хельгин Равиш» — и датами рождения и смерти.

Хельгу похоронили два часа назад. Выпив поминальные чарки, академиты разбрелись по домам, а Шани остался. Солнце припекало, кругом зеленела мелкая весенняя травка, и мир казался огромным и ужасно тесным. А Хельга словно стояла позади, опустив тонкую, невесомую руку ему на плечо. Он почти ощущал прикосновение.

Самым тягостным и мучительным было то, что пройдет несколько месяцев — и он уже не сумеет в точности вспомнить ее лица. А через пару-тройку лет забудет, что она вообще была на свете, и при случайном упоминании сухо заметит: ну, это же было так давно… Шани поболтал флягой в воздухе — вина там оставалось больше половины — и отпил очередной глоток.

— Господи, — сказал он по-русски, — дай мне умереть до того, как я обо всем этом забуду.

Вдова медленно покинула свою коляску и, поддерживаемая невесткой, прошла в склеп вслед за гробом мужа. Шани вспомнил, что в давние времена в Аальхарне было принято замуровывать жен с мужьями, чтобы тем было чем заниматься на том свете. В закономерном итоге вместо жен стали класть маленьких кукол, а потом, когда истинная вера победила — иконы.

Интересно, понимает ли Анни, что Луш убил ее мужа? Или наивно верит в то, что «ее мальчик» лечил суставы от артрита при помощи пинты ядовитого зелья, а порчу на государя навел злокозненный Машу, врач-вредитель? Или супруг настолько наскучил ей за годы брака, что в глубине души она только счастлива, что он, наконец, прибрался на тот свет? Шани пожал плечами; кто ее разберет, эту супружескую любовь…

— Выходи, — сказал он, не оборачиваясь. Чужой взгляд на спине начал надоедать. Аккуратно подстриженные кусты живой изгороди зашевелились, и из них выбрался угрюмый Алек. Шани подвинулся, освобождая для него место на камне, и академит, подумав, послушно опустился рядом.

Бедный парень, подумал Шани без выражения. Мысль показалась ему отпечатанной на древней пишущей машинке — настолько она была сухой и свободной от всех эмоций. Бедный, бедный парень.

— Государя хоронят, — сказал Алек. Шани кивнул и отпил вина. Голова оставалась ясной, словно промытое стеклышко, а вот руки налились тяжестью, и на колени словно бы опустили пудовую гирю.

— Да, — откликнулся Шани. — Хоронят.

Алек полез во внутренний карман мантии и извлек бутыль сивухи такого подозрительного цвета, что ее стоило бы не пить, а употребить на покраску забора, да и то с осторожностью и опасениями. Однако академит взболтал бутылку, выкрутил пробку и приложился к горлышку настолько лихо, что Шани только усмехнулся.

— Загулял казак, — произнес он. Алек оторвался от бутылки и недоверчиво осведомился:

— А кто такой казак?

— Воин Застепья.

Алек издал понимающее «угу», и некоторое время они сидели молча. Гроб государя установили на постаменте в склепе — процессия стала покидать усыпальницу, и, выходя, люди оборачивались, кланялись и обводили лицо кругом. Чуть поодаль служки держали ведра с водой и чистые расшитые рушники — обычай требовал омыть руки, чтобы не занести в дом смерть.

— Саша…

Он не смотрел на отца. Ему вообще никого не хотелось видеть. Матери больше не было — она сгорела от рака за несколько дней.

Саша сидел на скамейке возле дома, бездумно болтал ногами и ни о чем не думал. Мысли не шли в голову. Мысли не имели значения — потому что мамы не стало, и они с отцом теперь одни.

— Саша, — отец взял его за руки и повлек к доисторической колонке с водой, что торчала возле дома уже шесть веков и по-прежнему исправно качала воду. Это Ленинград, тут все подобные вещи сохраняются и берегутся. Отец нажал на рычаг, и тугая звонкая струя ледяной воды ударила Сашу по ладоням. Ее холод немного прояснил сознание; Саша взял у отца полотенце и огляделся.

Те, кто пришли проводить мать в последний путь, сейчас стояли возле входа в дом и разговаривали — уже не о Татьяне Торнвальд, а о своих делах. Потом они разойдутся по домам и семьям и обо всем забудут, а он, Саша, останется наедине со своей болью — на много-много дней, навсегда. Среди гостей он заметил очень красивую рыжеволосую женщину, которая пришла вроде бы одна, а не с кем-то. Красавица держала в руке крошечную сумочку и смотрела на Максима Торнвальда с сочувствием — но Саша так и не мог понять этого взгляда до конца.

— Пойдем, — сказал Максим Торнвальд и улыбнулся. Улыбнулся рыжеволосой красавице, тепло и искренне.

Шани смотрел и думал, что похоронные обычаи во всех уголках вселенной одинаковы. Никто не хочет иметь дело со смертью, она словно вирус, от которого нужно спастись теми немногими средствами, что имеются в наличии, и средства эти одинаковы, что на Земле, что на другом краю мира — холодная вода и полотенце. Даже без мыла.

Он не мог вспомнить лица своей матери. Что-то неопределенно ласковое маячило на краю памяти, не желая проявляться до конца и словно дразня своей незавершенностью. Также будет и с Хельгой. Солнце сядет и поднимется снова, и опять, и еще раз — и раны покроются корочкой, а потом зарастут совсем. Он не помнит лица своей матери, не вспомнит и Хельгу. Никого не вспомнит…

— Хорошее место, — негромко сказал Алек. — Тихое, сухое… Ей тут будет легко лежать.

Он прерывисто вздохнул и заплакал. Шани молча ждал, когда Алек успокоится, а потом произнес:

— Я знаю, кто ее убил.

Алек вздрогнул всем своим щуплым телом и вцепился в запястье Шани.